Пожалуйста, не уходи (ЛП) - Сальвадор Э.

— Ты такой ненасытный.

— Только с тобой, — я целую ее в макушку.

Прошло десять дней с Дня святого Патрика, и с тех пор между нами что-то изменилось. Не радикально, но достаточно, чтобы чувства к Джозефине переросли во что-то яростное, необузданное.

На наши отношения не навешан ярлык, но мы делаем достаточно, чтобы Джози не чувствовала себя перегруженной или задыхающейся. И меня это вполне устраивает. Я не сомневаюсь в том, кем ты друг другу приходимся, поскольку уверен в ее чувствах. Она впускает меня в свое пространство, и этого достаточно.

— Звучит заманчиво.

— Да? — я опускаю руки под воду и хватаю ее за задницу. Джози поднимает ноги и обвивает ими мою талию.

— Да, — она запрокидывает голову, губами едва касаясь моих. — Но мы никуда не пойдем, пока не закончим.

Я стону, но все же чмокаю ее в губы.

— Маленькая мучительница.

— И если хочешь, чтобы я завтра пришла на игру, придется показать прогресс.

Я тихо стону.

— Серьезно, Джоз? Я уж было подумал, ты теперь придешь просто потому, что я твой, а ты моя. Я готов умолять.

Я никогда не перестану обожать тот румянец, что вспыхивает на ее щеках каждый раз, когда это говорю.

— Это ничего не меняет, Гарсия. Я знаю, что тебе, в отличие от меня, все равно, — она обхватывает ладонями мои щеки, мягко улыбаясь. — Я хочу, чтобы ты научился. Для меня это важно, и для тебя тоже должно быть.

Опуская взгляд, я молчу, не зная, что ответить. Она учит меня уже два месяца, и хоть я немного продвинулся, не верю, что когда-нибудь смогу научиться. Я все умоляю оставить это, но она упряма и не отступает.

— Иди сюда, — Джози высвобождает ноги и, взяв меня за руку, тянет за собой. Мы останавливаемся у бортика. Она поднимается, садится на край бассейна и жестом предлагает сделать то же самое. Я не спорю и повинуюсь.

Какое-то время мы проводим в тишине. Кажется, я знаю, что она хочет сказать, и хотя мог бы найти способ увести разговор в иное русло, решаю позволить ему случиться. Обычно в такие моменты накатывает тревога, сердце и мысли начинают колотиться в унисон, рвутся сорваться и сбежать, спрятаться, сделать что угодно, лишь бы не говорить о том, что я предпочитаю закапывать глубже всего, но с ней почему-то этого не происходит.

Не могу сказать, что моя тревога и темные, всепоглощающие мысли исчезли, но с ней я чувствую себя по-настоящему живым. Она как терапия и лекарство в одном флаконе. С ней я одновременно будто твердо стою на ногах и опьянен.

Не думаю, что она осознает ту власть, ту хватку, которую имеет надо мной. Не думаю, что понимает, на что я ради нее готов пойти, как сильно я ее чувствую.

Джози берет меня за руку, переплетая пальцы.

— Хочешь поговорить о случившемся?

Ком встает в горле, грудь сжимается.

— Э-э... Я...

— Не обязательно рассказывать, но хочу, чтобы ты знал, я рядом, — она нежно очерчивает пальцем восьмерки на моей руке, вдоль костяшек, по пальцам.

Я целую ее в макушку и смотрю на горизонт, впитывая все, что нас окружает. Спокойный четверг. Воздух пахнет солонее обычного, а чайки кричат громко, но не назойливо. Вдалеке гудят океанские волны, а небо разлиновано полосами розового, фиолетового и оранжевого.

Я почти не смотрю на нее. Не планировал портить сегодняшний день депрессивными воспоминаниями, но в то же время хотел поговорить. Это тяжело, но и молчать становится все труднее. Я давно перестал об этом упоминать, не желая звучать как заезженная пластинка.

С шумом выдыхая, я провожу пальцами по мокрым волосам. Ерзаю, чувствуя, как накатывает напряжение, взгляд уходит к глубокой части бассейна.

— Я... — я глухо смеюсь. — Прости, думал, что смогу, но не получается, — горло сжимается, тело становится болезненно одеревеневшим.

— Ничего страшного. Тебе не обязательно говорить, — мягко подсказывает она, все так же исследуя пальцем мою кожу. — Я в любом случае рядом.

Я опускаю на Джози взгляд, и та поднимает глаза.

— Мне были вынуждены вколоть успокоительное, — выдавливаю я.

Она не выглядит шокированной или растерянной; просто кивает, а взгляд скользит к нашим рукам.

— Они сказали, что он мертв, но я... — я прочищаю охрипшее горло. — Я не мог в это поверить. Я был там. Видел, как это случилось. Видел, как ему делали искусственное дыхание. Видел тело и то, как его глаза... — зубы начинают стучать, и я с силой сжимаю челюсти. Тяжело и медленно выдыхаю. — Всего час назад Эдриан смеялся, а потом его не стало. Они сказали, что он мертв, а мой мозг... они сказали, что я шокирован, — я не моргаю, слезы застилают взгляд, размывая все вокруг. — Мне пришлось вколоть успокоительное, а когда очнулся, был вынужден слышать это снова и снова, потому что мама не могла перестать повторять. Как будто, если произнесет достаточно раз, это перестанет быть реальностью. А потом отец, он... — я качаю головой. — Выход из больницы без него должен был внести больше ясности в произошедшее, но не внес. Выход из больницы был... — голос срывается, и я опускаю голову, поскольку слезы накатывают, и я уже не могу их остановить. — Прости.

— Не извиняйся, — тихо шепчет она с таким сочувствием, словно понимает мои чувства, и я знаю, что это так. — Позволь себе чувствовать. Оцепенение только заставит захотеть перестать дышать. Так что говори со мной. Позволь себе чувствовать. Это тяжело, и, возможно, боль никогда не исчезнет, но ты можешь разделить ее со мной. Не обещаю, что заберу ее, но сделаю все возможное, чтобы облегчить.

Джози поднимает руки, смахивая слезы с моих щек и продолжая водить пальцем по руке.

— Я не хочу отдавать тебе свою боль.

— У меня есть своя; у тебя своя. Почти уверена, что однажды они взаимоуничтожатся.

В этом нет и капли правды, но я все равно слышу собственный смех. Джози смотрит на меня с нежной улыбкой на лице, а глаза будто ищут ответ в моих.

— Понимаю, прозвучало сумбурно, и я знаю, что должен рассказать все с самого начала. И дело не в том, что я не хочу говорить, как он...

— Мне все понятно, не нужно ничего объяснять, — перебивает она, успокаивая. — Горе довольно странная штука, — повторяет она мои слова, сказанные когда-то, и сжимает руку. — Очень странная.

— А ты... ты хочешь поговорить о маме? — спрашиваю я, вспоминая ее недавние слова о том, что не скучает по матери.

Джози пожимает плечами, ногтем чуть глубже впиваясь в мою кожу, чему я даже не противлюсь.

— Я чувствую себя виноватой, — начинает она, болтая ногами в воде. — Виноватой за то, что не скучаю по той ее версии, что у меня была. За то, что жалею, будто могла бы быть другая. Виноватой, потому что она так отчаянно старалась сделать меня собой, а теперь я не могу ступить и шагу в место, названное в ее честь. Виноватой за то, что хочу ее ненавидеть, и не могу. За то, что злюсь, что она оставила все на меня. Теперь я пожинаю плоды ее работы и не знаю, что делать. Не знаю, что делать с собственной жизнью, и виню себя за то, что думаю: как, черт возьми, она посмела умереть, — ее голос срывается, из горла вырывается хриплый, сдавленный стон. — Знаю, звучит ужасно. Знаю, что я, должно быть, ужасная дочь, если чувствую это. Она ведь не планировала умирать, — Джози сутулится, издавая удрученный, пустой вздох. — Прости. Вот почему я не люблю говорить.

— Не извиняйся, — я притягиваю Джози к себе, и она это позволяет. — Поделись со мной своей болью. Позволь себе чувствовать.

— Я уже довольно давно не чувствую безразличия к происходящему. И с нетерпением жду...

— Да? — дышать становится легче. — Чего именно?

Она кивает.

— Чего-то вроде... просыпаться с тобой. Делать тебе кофе. Разговаривать с тобой. Быть с тобой. Тебя, — говорит она застенчиво, и я улыбаюсь.

— Я чувствую то же самое. Я с нетерпением жду всего, что включает тебя.

Джози прикусывает губу, будто пытаясь спрятать улыбку, но та слишком широкая, чтобы посметь упустить из виду.

— Пен рассказала о предложении Моники. Тебе стоит об этом подумать. Поедем вместе, если понадобится мое присутствие.