Кристин Ханна - Светлячок надежды
– Первого июля, – сказал отец. – В этот день мы уезжаем.
Я должна все немедленно рассказать Рафу. Времени переживать или что-то обсуждать не было. Мое будущее – если Раф его не изменит – связано с местом, которое называется холм Святой Анны в Сиэтле.
Рассказывая ему, я испытывала не только страх, но и радостное волнение. А может, это была гордость. Мы это сделали, зачали дитя своей любви. Разве не для этого я жила?
В тот вечер, когда я ему наконец призналась, он крепко обнял меня. Нам было семнадцать и восемнадцать – совсем еще дети. Ему оставалось меньше месяца до окончания школы, а мне больше года. Мы лежали в «нашем» месте, в убежище, которое устроили себе в апельсиновой роще старика Креске. Здесь у нас был старый спальник и подушка. Уходя, мы складывали постель в мешок для мусора и прятали среди живой изгороди. А когда заканчивались уроки, мы неслись сюда, расстилали спальный мешок и забирались в него. Лежали на спинах, обняв друг друга, и смотрели в небо. Воздух был пропитан запахом созревающих апельсинов, плодородной почвы и нагретой солнечными лучами пыли.
– Ребенок, – сказал Раф задумчиво, и я вдруг представила тебя: десять пальчиков на руках, десять на ногах, темные волосики. На мгновение передо мной мелькнула жизнь, о которой я мечтала: жизнь втроем. Но Раф молчал, и в мою душу закрались сомнения. Неужели он мог желать меня такую – ущербную?
– Можно уехать, – сказала я, нарушая молчание. – Туда, куда уезжают в таких случаях девчонки. А когда я вернусь…
– Нет! Это наш ребенок, – яростно запротестовал он. – Мы семья.
Я никого так не любила, как его тогда.
В тот пропитанный запахом апельсинов вечер мы разработали план. Я понимала, что не могу признаться родителям. Будь у них возможность запереть меня и избавиться от ребенка, они бы это сделали. А я не задумываясь бросила бы школу. Тяги к учению у меня не было, и я даже еще не начала осознавать, насколько велик мир и какой долгой может быть жизнь. Дитя своего времени, я хотела быть лишь женой и матерью.
Мы уедем после того, как Раф закончит школу. У него никого нет. Его мать умерла во время родов, а в Южную Калифорнию он приехал с дядей после того, как отец бросил семью. Они были сезонными рабочими. Раф хотел для себя другой судьбы. Мы были наивными и думали, что сможем найти ее вместе.
В день, на который мы назначили свой побег, я ужасно нервничала. За ужином не могла выдавить из себя ни слова. Меньше всего на свете мне хотелось десерта – я не могла проглотить ни кусочка маминого пирога.
– Что это с ней? – спросил отец, хмуро глядя на меня сквозь сизый дым сигареты.
– Домашнее задание, – буркнула я и вскочила, не дожидаясь дальнейших вопросов.
Пока я мыла и вытирала посуду, отец курил сигарету, между затяжками откусывая пирог, а мать занялась вышивкой с каким-то сентиментальным изречением. Я не слышала, чтобы они разговаривали друг с другом, но в этом не было ничего необычного. Кроме того, мое сердце стучало так громко, что я все равно не услышала бы их голоса.
Убедившись, что все сделано как надо, в точном соответствии с отцовскими требованиями, я повесила клетчатое льняное полотенце на металлическую ручку плиты. К этому времени родители переместились в гостиную. Каждый сел на свое любимое место – отец в мягкое кресло с невысокой спинкой, обитое оливково-зеленой мягкой тканью с бахромой внизу, а мать на край кремового дивана. За их спинами темные шторы с абстрактным узором оливкового, белого и красного цвета обрамляли окно, из которого был виден соседний дом.
– Мне сегодня много задали в школе, – сказала я, застыв на пороге гостиной, словно кающийся грешник – пальцы сцеплены, плечи опущены. Я изо всех сил старалась не дать отцу ни малейшего повода для раздражения.
– Тогда иди, – ответил он, прикуривая сигарету от предыдущей.
Я выскочила из комнаты. Закрыла дверь своей спальни и принялась ходить из угла в угол. Ждала, пока они выключат свет. Собранный чемодан лежал под кроватью.
Каждая секунда казалась мне часом. Сквозь тонкие стены я слышала голос Дэнни Томаса, который что-то пел в телевизоре, а из-под двери тянуло дымом отцовских сигарет.
Без десяти десять я услышала, как родители выключили телевизор и заперли дом. Потом выждала еще двадцать минут – достаточно, чтобы мать нанесла на лицо ночной крем, собрала волосы и надела на них сеточку.
Замирая от страха, я разложила на кровати подушки и плюшевых зверей, накрыла их одеялом, потом оделась в темноте. В июне в Южной Калифорнии, куда мы собрались отправиться, ночи бывают холодными. Я надела клетчатую юбку и черный пуловер, распустила волосы, стянула их на затылке в хвост и открыла дверь своей комнаты.
В коридоре было темно. Из-под двери родительской спальни не пробивался свет.
Я кралась по коридору, пугаясь собственных шагов, приглушенных ковровых покрытием. Мне казалось, что меня сейчас остановят, схватят, ударят, но никто меня не преследовал, и дом оставался безмолвным. У двери черного хода, скрещенные планки которой имитировали дверь амбара, я остановилась и оглянулась.
Я мысленно поклялась, что больше сюда не вернусь. Потом увидела свет фар вдалеке и побежала навстречу своему будущему.
Страх подступил, когда закончился в баке бензин. Что мы будем делать? Как мы будем жить? Мне семнадцать, и я беременна; у меня ни школьного аттестата, ни профессии. Рафу восемнадцать, и у него нет ни семьи, ни денег, на которые можно рассчитывать. Денег, что у нас были, хватит лишь на путешествие до Северной Калифорнии. Раф делал единственное, что умел. Он работал на фермах, собирая урожай в зависимости от сезона. Мы жили в палатках, хижинах или щитовых домиках. Годилась любая крыша над головой.
Я помню неизменную усталость, пыль, безденежье и одиночество. Раф не позволял мне работать в моем состоянии, а я и не пыталась. Сидела в лачуге, которая становилась нашим временным домом, и пыталась навести там уют. Мы хотели пожениться. Но сначала я была еще слишком молода, а потом, когда мне исполнилось восемнадцать, мир вокруг стал меняться, сталкивая нас в хаос. Мы убеждали себя, что для тех, кто любит, клочок бумаги не имеет никакого значения.
Мы были счастливы. Я это помню. Я любила твоего отца. И даже когда мы оба начали меняться, я держалась.
В тот день, когда ты родилась – кстати, прямо в поле, в палатке, в долине Салинас, – я была переполнена любовью, которая придавала мне сил. Мы назвали тебя Таллула – потому что знали, что ты будешь особенной, – и Роуз, из-за розовой кожи, нежнее которой я ничего в жизни не видела.
