Николас Спаркс - Дальняя дорога
Уход за отцом подготовил меня к этим трудностям, и я, в общем, сумел их преодолеть. Другого я не ожидал, а именно – бесконечной череды мелких проблем. Мелочей, с которыми раньше было так легко справиться, а теперь немыслимо. Я больше не могу открыть банку с джемом – приходилось просить о помощи кассиршу в магазине. Мои руки так сильно дрожат, что почерк стал едва разборчивым, а потому труднее платить по счетам. Читать я могу лишь при очень ярком свете, а без вставных зубов не могу съесть ничего, кроме супа. Даже по ночам старость меня мучит. Уходит масса времени, чтобы заснуть, и в результате сплю я мало и некрепко. Кроме того, я принимаю столько таблеток, что пришлось прикрепить табличку с графиком на холодильник, чтобы не путаться. Лекарство от артрита, от высокого давления, от повышенного холестерина, одни таблетки принимать во время еды, другие натощак, и врачи велят непременно носить с собой нитроглицерин, на тот случай если я вдруг снова почувствую жгучую боль в груди. Прежде чем во мне угнездился рак – рак, который превращает меня в мешок с костями, – я гадал, какое еще унижение сулит будущее. И Бог дал ответ. Авария. Давайте переломаем старику кости и погребем его под снегом. По-моему, у Господа странное чувство юмора.
Если бы я сказал это Рут, она бы не рассмеялась. Она ответила бы, что я должен благодарить Бога, поскольку не каждому посчастливится прожить такую долгую жизнь. И добавила бы, что в аварии виноват я сам. А потом, пожав плечами, Рут объяснила бы, что я остался жить, потому что наша история еще не завершена.
Что стало со мной? И что будет с коллекцией?
Я провел девять лет, ища ответы на эти вопросы, и, по-моему, Рут могла быть довольна. Я жил, окруженный ее любовью и страстью. Напоминания о жене – всюду, куда бы я ни посмотрел. И, ложась спать каждую ночь, я гляжу на рисунок над камином и утешаюсь мыслью о том, что наша история закончится именно так, как хотела бы Рут.
Солнце поднимается выше, и у меня болят все без исключения части тела. В горле пересохло, и больше всего хочется сомкнуть веки и потихоньку угаснуть.
Но Рут не отстает. Она настойчиво смотрит, заставляя поднять на нее глаза.
– Ты слабеешь, – говорит она. – Тебе стало хуже.
– Я просто устал, – бормочу я.
– Да. Но твое время еще не пришло. Ты должен рассказать еще кое-что.
Я едва слышу ее.
– Зачем?
– Ведь это наша история, – отвечает Рут. – И я хочу знать, как ты жил.
Голова кружится. Щека, которой я прижимаюсь к рулю, горит, и я замечаю, что сломанная рука чудовищно распухла. Она фиолетового цвета, и пальцы похожи на сосиски.
– Сама знаешь, как бывает.
– Я хочу услышать это от тебя.
– Нет, – отвечаю я.
– После шивы ты впал в депрессию, – говорит Рут, не обращая внимания на мои слова. – Тебе было очень одиноко. Я не хотела, чтобы ты так страдал…
В голосе жены звучит скорбь, и я закрываю глаза.
– Я ничего не мог поделать, – произношу я. – Я страшно тосковал.
Рут несколько секунд молчит. Она знает, что я уклоняюсь от ответа.
– Посмотри на меня, Айра. Я хочу видеть твои глаза, когда ты будешь рассказывать, что случилось.
– Я не буду об этом говорить.
– Почему? – настаивает она.
Машина наполняется звуком моего прерывистого дыхания, пока я подбираю слова.
– Потому что мне стыдно, – наконец говорю я.
– Из-за того, что ты сделал, – заключает Рут.
Она знает правду, и я киваю, боясь представить, что жена думает теперь. Я слышу, как Рут вздыхает.
– Я беспокоилась, – говорит она. – После шивы, когда все разъехались, ты почти перестал есть.
– Аппетита не было.
– Неправда, тебе очень хотелось есть, но ты предпочел не обращать внимания на голод. Ты пытался убить себя.
– Сейчас уже не важно… – запинаясь, говорю я.
– Пожалуйста, скажи правду.
– Я хотел быть с тобой.
– В каком смысле?
Слишком уставший, чтобы спорить, я наконец открываю глаза.
– В том смысле, что я хотел умереть.
Причиной была тишина. Тишина, которую я ощущаю до сих пор. Она воцарилась в доме, когда разошлись скорбящие. Я к ней не привык. Оглушительная тишина угнетала и давила, и в конце концов в ней потонуло все остальное. Медленно, но верно она сделала меня равнодушным.
Усталость и привычки словно вступили в заговор. За завтраком я доставал две чашки вместо одной и с трудом удерживал слезы, когда приходилось убирать лишнюю в шкаф. Днем я громко заявлял, что иду вынимать письма из ящика, – и понимал, что некому мне ответить. Узел в животе затягивался все туже, и вечерами просто немыслимо было подумать о том, что, приготовив ужин, предстоит есть его в одиночестве. И я целыми днями не ел ничего.
Я не врач и не знаю, была ли моя депрессия клиническим случаем или нормальным следствием грусти. Какая, по сути, разница? Я не видел никаких причин жить дальше. И не хотел их видеть. Я вел себя как трус. Я не предпринимал никаких действий, кроме отказа от нормального питания. Эффект был тем же самым: я терял вес и постепенно слабел, приближая финал. И воспоминания понемногу стали путаться. Осознание того, что я снова теряю Рут, еще усугубило мое положение, и вскоре я вообще перестал есть. Годы, которые мы провели вместе, полностью стерлись из памяти, и я больше не видел поводов оттягивать неизбежное. Большую часть времени я проводил в постели, устремив блуждающий взгляд в потолок. Прошлое и будущее канули в пустоту.
– По-моему, это неправда, – говорит Рут. – Ты говоришь, что перестал есть, потому что ушел в депрессию. Потому что все забыл. Но по-моему, ты стал забывать именно потому, что перестал есть. Следовательно, у тебя не было сил, чтобы бороться с депрессией.
– Я стар, – отвечаю я. – Силы давно меня покинули.
– Ты просто оправдываешься. – Рут машет рукой. – Но сейчас не время шутить. Я очень волновалась.
– Ты не могла волноваться, ведь ты меня не видела. В том-то и проблема.
Она прищуривается, и я понимаю, что задел ее больное место. Рут склоняет голову набок. Половина ее лица освещена утренними лучами солнца.
– Зачем ты так говоришь?
– Так ведь это правда.
– Тогда почему я сейчас здесь?
– Может быть, тебя тут нет.
– Айра… – Она качает головой. Рут говорит со мной так, как, наверное, некогда разговаривала с учениками. – Ты меня видишь? Ты меня слышишь?
Она кладет руку поверх моей.
– Ты чувствуешь?
Ладонь у жены теплая и нежная. Эту руку я знаю лучше, чем собственную.
– Да, – говорю я. – А раньше не чувствовал.
