Иероним Ясинский - Новый год
Обзор книги Иероним Ясинский - Новый год
Иероним Ясинский
Новый год
Курьерский поезд шёл на всех парах по Николаевской дороге. Была тёмная декабрьская ночь. С потолка падал на дремлющих пассажиров спокойный свет шарообразных газовых фонарей, покрытых шёлковыми синими чехлами. Мерно стучали и звякали колёса вагонов.
В креслах сидели старый генерал в длинных белых усах, молодой, розовенький офицерик, пожилой тучный барин из степной губернии, красавица с томными глазами и в боа, старуха с жёлтым лицом и клыками наружу, девочка-гимназистка, гимназист – сидел и я.
Все молчали.
То было молчание не от скуки, не от нетерпения, не от того, что спать хочется, не от застенчивости. То было странное молчание, напряжённое, само к себе прислушивающееся и тягостное. Дремалось, но в то же время чувствовалось, что сна не будет. Такое состояние испытываешь перед тем, как впасть в гипноз. Ум, по-видимому, бодрствует, всё видишь, что и другие видят, а между тем уже как-то оцепенел, и ежели захочешь двинуть рукой или ногой, то надо призвать на помощь всю силу воли, да и этого огромного усилия бывает иногда недостаточно; кошмар наяву, что ли, – не знаю, как это назвать. И разумеется, ритмическое громыхание поезда, одно нарушавшее молчание глухой ночи, много способствовало тому, что пассажиры погрузились в этот странный столбняк, в это магнетическое усыпление.
И не было никаких определённых дум, а были неясные желания, которые быстрыми образами проносились в душе, бесследно исчезали и расплывались как тучки в сумеречном небе перед дождём, нависшим вдали гнетущей свинцово-синей массой.
Хотя в вагоне было не темно, и ослабленный шёлковыми фонариками свет позволял различать предметы, однако чем дальше, тем гуще становились тени по углам, словно смеркалось. И, право, Рембрандт позавидовал бы фантастическому освещению, в каком рисовались друг другу пассажиры. Необычайной нежности серо-золотистые колера струились вокруг, сквозили на серебряной мгле льющегося в окна снежного отсвета, и полутени мигали чуть-чуть, играя как потускнелый радужный налёт на старинном стекле.
Дверца отворилась, и все почему-то подумали: «Идёт контролёр, надо готовить билеты».
Действительно, впереди показался с озабоченным лицом обер-кондуктор; но он не сказал: «Билеты ваши, господа!» – а только прошёл по вагону. За ним выступал господин средних лет или скорее неопределённых, не то старый, не то молодой, с поношенным лицом, в бородке как на портретах ван Дейка. Он дошёл до половины, сел на свободное место, окинул нас усталым взглядом и сказал:
– Я вовсе не контролёр.
Было удивительно, что незнакомец сразу угадал нашу мысль; и хоть мы продолжали хранить молчание, но он угадал и наше удивление и произнёс:
– Ничего нет удивительного в этом! Разве не слыхали вы о Кумберленде и Бишопе? Эти артисты подержат вас за руку и узнают, какую цифру вы задумали. Не верьте тем, кто станет говорить, будто здесь какое-то чудо… Нет чудес в наш прозаический век! Мысль есть движение, и в том, что вы думаете, принимает участие не один головной мозг, а вся ваша нервная система. Представите вы себе чёрточку, и рука ваша, как только вы сосредоточитесь на этом представлении, невольно изобразит чёрточку. Задумали вы круг – и она сделает чуть заметное круговое движение. Задумали фигуру – и фигура будет воспроизведена тем же машинальным путём. Кроме языка слов, есть ещё язык жестов и язык непроизвольных мышечных движений. Но никакой Бишоп не может сравняться со мною в искусстве понимания этого языка. Я обладаю исключительными способностями. Я могу угадать целые фразы и хаотические обрывки мыслей, мгновенно зарождающихся и мгновенно погасающих в душе. Я читаю в прошлом человека, и от меня не могут скрыться следы впечатлений, когда-либо залёгших в человечьем мозгу, в самых сокровенных его тайниках. Повторяю – нет чудесного во всём этом. Чудесное – я только сам.
«Кто же он?» – подумали пассажиры, которым казалось, что они спят, но с открытыми глазами. Их мозг работал лениво, они сидели неподвижно, не шевелясь как восковые куклы в музее какого-нибудь Лента вечером, когда публика уже ушла, и в зале, освещённой догорающею лампой, воцаряется странное молчание.
Фигура незнакомца была из самых заурядных. Он был франт, но в нём ничего не было особенного: всюду, на всём земном шаре должны встречаться такие господа, космополиты и всечеловеки, без ясно выраженных национальных черт и без признаков породы. Но ничего и пошлого не было в нём. Он ни разу не остановил взгляда, – известного взгляда, каким смотрят мужчины на женщин, – на красавице в боа, не сузил зрачков при виде хорошенькой девочки-гимназистки, не сделал почтительного движения в сторону белых усов генерала; но и грубости никакой не выкинул, а вёл себя непринуждённо, как дома, или как на сцене ведёт себя фокусник хорошего тона.
«Турист», – мысленно ответили мы на свой вопрос.
– О, да! – молвил он. – Вы не ошибаетесь! Я – путешественник! Всю жизнь путешествую я, а живу я страшно долго. Вечный Жид – ребёнок, едва родившийся, в сравнении со мною. Я – Время.
Он улыбнулся, и, конечно, только наше странное состояние позволило нам отнестись к словам незнакомца если не с доверием, то во всяком случае равнодушно. А у некоторых мелькнула даже мысль: «Что ж, возможно».
– Это факт, а не одна возможность, – произнёс незнакомец. – Философы до сих пор путают в вопросе, что такое время. Но время – вот оно пред вами: состарившийся молодой человек в сюртуке от Сарра. Я совершенно реален, до того, что если меня ущипнуть, я закричу. У меня есть тело. Я современное время – материалистическое, отрицающее идеалы, презирающее мораль старого века, плюющее на идолов, как бы они ни были прекрасны. Мраморных Венер я уж не признаю. Я следую моде. Когда-то я ходил с косою и поедал собственных детей. То был варварский период, – он сменился цивилизациею. Время больше не глупый голый старик, Время – деньги.
Он похлопал себя по груди. Золотые монеты зазвенели там, словно он был в кольчуге из червонцев, и красавица в боа чуть-чуть подалась к незнакомцу.
Он продолжал:
– Впрочем, у меня много имён. Я – Прогресс, и от меня зависит превратить сёла в города, кабаки – в училища, мерзавцев – в добродетельных людей, построить вавилонские башни, перекинуть мосты через океаны, осветить электричеством весь земной шар, развить промышленность до небывалых размеров, включить чернокожих и жёлтых варваров в семью просвещённых народов, уничтожить войны, всюду водворить равенство, братство, свободу!
Гимназист и гимназистка хотели броситься на шею незнакомцу, но непреодолимое оцепенение помешало осуществлению их порыва.
– Но я и Регресс, – продолжал незнакомец, – и мне также легко на месте гордых зданий раскинуть жалкие лачуги, убить великие города, разрушить храмы и дворцы, остановить колёса фабрик, нанести гибельный удар любой промышленности, понизить качество человеческого ума, кинуть толпы варваров на цивилизованных европейцев, и как мошки тушат иногда своими телами костёр, так погасить в волнах этого варварства великое пламя современной культуры.
Генерал зашевелил своими усами, степной помещик подумал о крепостном праве, которое при таких порядках могло бы как-нибудь незаметно всплыть и снова упрочиться.
– Наконец, я – Новый год! – всё продолжал незнакомец. – Каждый раз являюсь я к людям как гений-утешитель; они встречают меня кто чем может – шампанским и сивухой, в семейном кругу и в клубе, в роскошных палатах и в убогих избах. Я – самая популярная личность в декабре месяце. И так как по дороге из Москвы в Петербург я воспользовался вашим гостеприимством и перевёл дух в этом вагоне, то в благодарность за благосклонное внимание, с каким вы слушаете меня, позволю себе сделать несколько предсказаний, которые вполне совпадут с нашими тайными пожеланиями. Не трудитесь объявлять их, – в силу моего искусства, я знаю их так же хорошо как и вы. Начну с вас, прелестные дамы. Сударыня! – обратился он к старухе с клыками. – Вам семьдесят лет, но в этом году изобретут мазь, употребление которой возвратит вам утраченную молодость. Что касается до вас, красота которой вне всякого сомнения, то победы, которые одержите вы на предстоящих балах, дадут вам возможность завести удивительных рысаков, и у вас будет столько золота, что даже я позавидую вам. Вы, милая девочка, прочтёте целый шкаф книг, сделаетесь гораздо умнее своей учительницы, не говоря уже о папаше и мамаше, и – чего же вам больше? Генералу будет вверена интендантская часть, и он обмундирует войска по своему усмотрению. Вы, подпоручик, получите чин поручика и будете счастливы в любви. Помещик перезаложит имение, и выйдет закон, обеспечивающий права дворянства…
Он замолчал и, заложив руки в карманы, раскачивал ногой. Но, заметив меня, он вскочил и сел со мною рядом.
– Вам я ничего не предсказал, – начал он вполголоса. – Вы, поэты, – особый народ. Восторг вы умеете соединять с холодом и также презираете людей как я, потому что также хорошо знаете их. Этот пошлый и ничтожный род вас раздражает. Но от меня вы отличаетесь тем, что способны плакать, не находя нигде идеалов, которые мерещатся вашему творческому уму, и, часто обманываясь, неспособны обманывать. Нет ничего легче, как ослепить людей, – это средство ложь. Каждый год я встречаю горячий приём. Неужто вы думаете – скажи я правду старухе, что она умрёт через две недели, красавице, что новый год сулит ей морщины, генералу, что его удалять, гимназисту, что он не государство разрушит, а в карцере посидит, и т. д. – неужели вы думаете, что я был бы так же популярен, и меня встречали бы с таким же восторгом?..
