Владимир Шибаев - Серп демонов и молот ведьм
«Ведь надо же, – повторял себе, заучивая, как молитву, Эдик, – есть у этих, у мандрита, у злобного зануды Иванова этого Петрова, и даже у человека Антона Антоновича, – к которому готов был припасть мачо с криком “Се Человек!”, – есть у них главный. Неважно, как его кликать в молитвах или компьютерной кнопкой – Главный, Старик или Ответственное лицо. Или Создатель ихнего всего крупного шмона. Но перед даже не лицом его, а видением или призраком перестают щелкать, как щеглы, языками доктора любых наук, скучиваться в послушные стада военруки и пожарные главари, а прочая шантрапа – аспирантики, наглые обозревашки и их новые и старые вялые девки, и даже могучие телемагнаты, северные реки и заброшенные дородные низины – все получат по мозгам, окажутся на цепочке и сойдут на нет. Вот какой силы держись!» – приказал Эдьке один из его нутряных инстинктов, заведующий выживанием и потреблением. И Эдька отпрянул от тщедушной вертлявой впереди спины, шуранул в нее локтем и мокрыми от восторга глазами, которыми покорил немало припадочных дур, поглядел окрест.
И увидел стремительно врывающуюся в зал процессию. Сбоку следовали, легко переставляя качанные до неузнаваемости ноги, два лба в белых пузырящихся рубахах и реющих от движения галстуках – скорее всего, охрана. В руках одного и другого было по фрагменту видимо вышибленного институтского турникета, они тихонько водили ими в воздухе и отпугивали жмущихся и не решающихся напасть военрука и пожарного. Один вежливо орал: «Поберегись, без паники, семейная разборка.
Спокойно…», – а другой вежливо повторял: «Совет да любовь, совет да…» Процессию замыкал плетущийся, сытно и нервно разевающий розовую пасть, водящий наглой бородкой и зыркающий черными цыганскими глазками человек из вертепа «Воньзавод» Акын-ху.
Возглавляла же ледокольную группу пришедших пестрым попугаем разряженная дамочка, размахивающая сверкающими браслетами на запястьях и орущая:
– Где эта гнилая селедка! В какую щель забралась склизкая шпрота. А ну дайте подержать за жабры этого ската, этого пудреного головастика… Ах, вот ты где! – в сумасшедшем веселье воскликнула, на мгновенье замерев, злобная эриния и бросилась к Антону Антоновичу, побледневшему и закрывшему щеки ладонями.
– Лизель, – тихо молвил он, – что за балаган?
– А ну-ка дайте, господа… пустите… я посчитаю тебе плавнички. Ты у меня помечешь икру, я сдую тебе, изверг, пузырь. Будешь плакать вверх брюхом! – бесилась дамочка, пытаясь достать ногтями до дергающегося рапиристом за кафедрой первого заместителя второго помощника.
– Лизель, – отчаянно сопротивлялся проводник братания, – что за афронт, что за общественный демарш? Сколько можно не держать себя в раме?
– А кто? – завопила Елизавета Петровна. – Кто закрыл в моем будуаре… в моем ванном джакузьем кипящем уголке мою Маняню, сладулечку песика. Мою болоночку, несчастную малышку без мамы, сиротульку. Он, морской гад, акула-садист без плавников, мидия тушеная. Мою болоночку… замкнул в пахучей тюрьме. Чтобы та с копыт… свихнулась в адских пузырях. У тебя душа есть, трепанг махровый!
– Измеряем, – пробормотал Антон и пошел в наступление. – Это твоя… твоя тварь нечистая. Что за параграф поведения! Почему такой гадкий циркуляр, Лизель! Эта тварь описала мне тезисы, мне… описала наскозь, как всегда это делает… важнейшие тезисы к завтрашнему… Я ее…
– Ая! – весело, повернувшись к залу, всплеснула руками эриния. – А я, – оборотившись к оппоненту, тихо прошипела валькирия, – твою кошечку… тварь бесхвостую…
– Муру! – в ужасе закрыл бледное лицо ответработник. – Муроньку!
– Ее! Бросила ее на растерзание похотливому коту.
– Кому?! – взвинтился Антон Антонович до потолка научных сфер.
– Коту! Соседскому огромному скоту…
– Какому… соседскому, – полуобморочно пролепетал Антон. – Какому… Боже!
– Тому самому. Коту твоего соседа. В соседском поместье коту. Катькиного мужа. Пусть он ее, щипаную гадину… Поучит жизни. Жизни! Нассали ему в душу, видите ли.
Антон начал валиться навзничь, и лишь руки военрука и пожарного не дали ему пасть. А озверевшая львица, метнув кругом отчаянный взгляд, схватила, еле подняв, увесистый фолиант научного отчета.
– Лизавета Петровна, – сладко соскабрезничал Акын-ху, сыто лыбясь. – Не надо бы… чернокнижники, мудрость веков алхимии…
– Ты еще! – плюнулась Лизель. – Кликуша сатаны… – И грохнула книгой за кафедру, в упирающегося в чужие локти супруга.
– Изыди! Сатана, изыди! – вдруг поднял застывший рядом и бледный иерарх ручицы и замахал на грешницу.
– А ты, подрясник, – нагло выставила Лизель сапожок цветной кожи и коленку, – сы-май свои хламиды… монады. И поглядим еще, чего ты стоишь рядом с породистой дамой.
– Исчадие! – снова взялся тот за свое.
– Господин ахримандрит, – жалким голосом умирающего от икоты пролепетал Антон, – жена… единоверная… попутал… не судите…
И дама вновь обратила к муженьку пылающий горячей пылью взор.
– Частник в томате. Филе кальмара в кляре. Уж котик ей сделает… предложение. Мою болоночку! Исчадие!
И, резко развернув, вывела всю процессию из научного ареопага вон.
Тут после воцарившегося ненадолго глухого шума вновь сухим осадком опала тишина. А в господина мачо влезла наконец вторая за этот день мысль, и мачо в ожесточении поднялся с места. Предательница утех и изменница содержания, оскорбительница основ и попрательница морали «я тебе, ты мне», сладко воняющий новый ассистент ее фокусов из художественного бедлама и вся эта картинка затмили пеленой высокой страсти всю головизну Моргатого. «Сейчас или никогда», – высеялась мысль на толстую навозную почву мозга. «Сейчас», – ответил орган.
Тут, конечно, можно спросить, почему решительные и удачливые люди выбирают для своих побед тот или иной миг. Никто не смыслит. Узнайте у обычного крупного варана, для чего в эту, а не в другую секунду он выметнул на зазевавшуюся птичку или лягушку свой прекрасный огромный язык. Поинтересуйтесь у льва, отчего бегающий вокруг насыщающегося добычей царя зверей и зыркающий острыми глазками шакал найдет прогалину во времени и тяпнет и утянет безнаказанно кусок царской поживы, а лев только глянет на него уже почти сонно и зевнет нервически окровавленной пастью. Откуда речные ястребы, еще не увидев плещущуюся рыбу, уже бросаются стремглав к текучей глади именно в точке нужного опережения, предощущения и азарта. Простым созданиям, сделанным не подстерегать и победительно лыбить пасть, тем, кому назначено плескаться жертвой, летать неудачником или красться в пустую темноту, – им никогда не почуять ноздрями, кожей или душой миг успеха. Это – за кадром жизни. Впрочем, иногда вообще не понять, что настоящему мачо ударит в голову. И Моргатый выскочил к конторке. И закричал:
