Звева Модиньяни - Ветер прошлого
Впереди процессии в полном молчании, медленным, величавым шагом, приличествующим скорбному событию, плыл, утопая в своем церковном облачении, монсиньор Пьетро в сопровождении церковных служек и целой стайки маленьких девочек в белом.
Рибальдо прижался спиной к воротам. Мужчины и женщины опускались на колени при приближении Дамианы, но он хотел в последний раз заглянуть в лицо той, что была ему так дорога. Он увидел ее в роскошном подвенечном наряде, в котором она два года назад, подобно дыханию весны, вошла в эту почтенную семью, теперь провожавшую ее в последний путь.
Он с нежностью улыбнулся спокойному личику сестры, обрамленному пышными волнами пламенеющих на солнце тициановских волос. Ветер шевелил ее роскошные кудри, и Рибальдо показалось, что она еще дышит, что она жива. В эту минуту он взмолился всем сердцем, как не молился никогда и ни о чем, чтобы она вдруг и вправду ожила и крикнула ему, приподнявшись на похоронных носилках: «Я жива, брат. Я твоя Дамиана. Я жива!»
Но она лежала неподвижно, погруженная в великий бесконечный сон.
Монсиньор Пьетро начал молитву, и служки подхватили ее.
Боль Рибальдо наконец разрешилась горькими слезами. Он проводил взглядом маркиза Феба и его мать, маркизу Ипполиту, оставившую по этому случаю своего верного поклонника графа Литту, чтобы побыть с сыном. Маркиз оплакивал жену, а мать утешала его, размышляя, как бы подобрать сыну другую супругу взамен усопшей. Маркиза не предвидела никаких затруднений на этом пути. Фебу было тридцать лет, он был знатной фамилии, обладал огромным состоянием и приятной наружностью. Уж она позаботится о том, чтобы выбрать для него в аристократическом саду самый достойный цветок. Ей требовалось самое благородное имя и крепкое чрево для продолжения рода Альбериги. А также самое большое приданое.
Сестра Клотильда скрыла лицо под густым черным покрывалом и читала заупокойные молитвы с каким-то неистовым ожесточением, но, сколько ни старалась, так и не смогла выжать из себя ни единой слезинки. Она с первого взгляда возненавидела Дамиану за ее возвышенную и утонченную красоту, за огромное богатство, за искренность и добросердечие. Правда, ее ненависть не простиралась так далеко, чтобы пойти на убийство золовки или даже желать ей смерти, но, раз уж милосердный господь своей неисповедимой волей решил призвать Дамиану к себе, сестра Клотильда втайне была рада. Она шла под руку с маркизом Джузеппе Альбериги, своим отцом. Ему пришлось покинуть свой тихий уголок в Бергамо, чтобы проводить Дамиану в последний путь, и он мечтал поскорее вернуться на свою виллу, где воздух был здоровее и чище, вид из окон — лучше, а самого маркиза ждали более приятные занятия. Он рассеянно молился, а сам в это время думал о своей Энрикетте, молоденькой и шустрой крестьяночке, помогавшей ему ощущать себя цветущим мужчиной в его шестьдесят с лишним лет.
На похоронах не было Марианны, блудной дочери семейства Альбериги, неутомимой путешественницы по чужим постелям, имевшей самую скандальную репутацию в Милане: она была вынуждена укрыться на вилле на Лаго-Маджоре, где лечилась от венерической болезни. Она никак не могла разделить семейный траур.
Не было и Чезаре, третьего сына маркизов Альбериги, который последовал в изгнание за эрцгерцогом Фердинандом, хотя и не бескорыстно. Его толкнула на это страсть к азартным играм и к темпераментной венской аристократке Митци Райнер.
Рибальдо знал их всех, знал тайную подноготную каждого и теперь следил за ними, пока они проходили мимо. Кое-кто горевал искренне, но по большей части все было притворством. Простые люди, стоявшие на коленях, скорбели больше, чем друзья и родственники, обменивавшиеся сплетнями по пути в церковь Святого Амвросия, где бренные останки Дамианы должны были быть отпеты перед погребением.
Рибальдо отер слезы, да так и остался неподвижно стоять у ворот, прижавшись лицом к прутьям решетки. Он не собирался присоединяться к процессии чужих и чуждых ему людей. Он увидел свою Дамиану в последний раз и попрощался с ней. Теперь все было кончено.
— А ты не пойдешь на кладбище?
Это был хрипловатый и чувственный голос молодой женщины.
— Нет, — ответил Рибальдо и направился по дороге к выходу из селения.
— Я тоже не пойду, — сказала женщина, следуя за ним на расстоянии двух шагов. — Хотя жаль, конечно, эту бедную синьору.
— Да, — сказал Рибальдо, не останавливаясь.
— Смерть чинов не разбирает, — заметила женщина. — Для нее нет ни бедных, ни богатых. Чему быть, того не миновать.
— Чего тебе от меня надо? — разозлился Рибальдо, повернувшись к ней.
— Знаешь, я видела, как ты плакал, — сочувственно проговорила женщина.
Это была молодая крестьянка, очень хорошенькая, с посмуглевшим на солнце лицом и блестящими светлыми глазами.
— Ты ошиблась, — сухо отрезал молодой человек.
— Да нет, я тебя хорошо разглядела. Ты ведь не из этих мест, да и не крестьянин, хотя и одет по-нашему, — женщина улыбнулась ему.
— И кто же я такой, по-твоему?
— Не знаю и не хочу знать. — Она взяла его за руку и потянула за собой в кусты мирта. — И рука у тебя не крестьянская, и обычай не наш. Лицо у тебя доброе, а взгляд гордый. У наших мужчин в глазах либо покорность, либо злоба, либо отчаяние.
— Что тебе нужно от меня? — повторил Рибальдо.
Он ощущал у себя на лице ее теплое дыхание, ее упругое и сильное тело прижималось к нему. Женщина, которую он совершенно не знал, страстно поцеловала его, и он ответил ей таким же поцелуем.
— Я хочу позабыть о смерти, — шептала она. — Хочу, чтобы ты заронил в меня свою жизнь.
Женщина плакала. Их слезы и поцелуи смешались.
Церковные колокола вдалеке продолжали заунывно бить, но над болью и скорбью восторжествовала жизнь, неукротимое желание восстановить равновесие и вытеснить дыхание смерти актом любви.
Они любили друг друга на траве в тени миртовых кустов с простым и нерассуждающим пылом мужчины и женщины, которых случай свел вместе ради нескольких мгновений нечаянной радости.
— Спасибо, — сказала женщина. — Теперь мне больше не страшно.
— Я хотел бы что-нибудь сделать для тебя, — сказал Рибальдо.
— Все, что нужно было, мы уже сделали.
— Как тебя звать? — спросил он в растерянности.
В ее больших глазах блеснули слезы.
— Мое имя ты все равно забудешь. Вспоминай лучше, как мы любили друг друга.
Рибальдо вытащил из кармана грубой крестьянской рубахи свой тонкий батистовый платок с вензелем, разорвал его пополам и подал половину женщине.
— Я же говорила, что ты не крестьянин, я сохраню его на память.
