Елена Арсеньева - Семь цветов страсти
Я грустно, с ощущением неловкости рассматривала комнату: бумажные обои в крупных букетах, хрустальные вазочки в серванте, подсвечник, сделанный из деревянного корня. Мирно тикали круглые часы на полке, прижавшись к каталогу выставки «Москва — Париж», по бежевому вытертому паласу деловито проследовали от двери к роялю два разномастных таракана — черный и рыжий. Нотные альбомы растрепаны, а корешки книг, составлявших собрания сочинений, основательно захватаны. Их не берегли — ими пользовались, обогащая свой внутренний мир.
Вот здесь они живут, любят друг друга, рожают детей, принимают гостей, празднуют. Сюда он спешит после своих концертов и называет это место «домом», скучая о нем на чужбине…
— Ну что, в путь? Тебе ничего не надо достать из вещей? Чемоданы остались в багажнике. В гостиницу заедем на обратном пути. — Майкл щеголял все в тех же джинсах и прихватил купленную в Вене спортивную сумку.
— Ого! Ты что, собираешься расплачиваться наличными с кладбищенской администрацией? — покосилась я на разбухшую сумку.
— Не проведешь. Я знаю, что чек, оставленный Клавдией на оплату содержания могил, у тебя. Меня заверили, что сумеют обналичить его через Госбанк.
…До кладбища ехали довольно долго. По дороге я успела убедиться, что Москва — «город контрастов», где попадаются очень красивые районы и отдельные здания, соседствующие с какими-то заборами, фабриками, тюрьмами. И все очень грязно, неухожено. Будто хозяева сбежали давным-давно, предоставив власть нерадивой прислуге.
Мы остановились. Слева — ворота в кладбищенской стене, справа — деревянный сарай, торгующий цветами, а за ним клиника для рождения детей.
— Самый краткий путь от начала до конца, — кивнул Майкл на узенькую улочку, разделяющую роддом и кладбище. — Пойдем быстрее, пока контора не закрылась. Хорошо бы разделаться с формальными процедурами.
Мы вошли в облупленный розовый домик в виде склепа, в котором расположилась местная дирекция. Майкл подергал двери в закрытые комнаты, потом куда-то исчез и вернулся минут через десять с растерянным лицом.
— Я же договорился с директрисой, что мы прибудем завтра. Сегодня на месте только бухгалтер.
— Он-то нам и нужен.
Как раз в этот момент из-за обитой черным дерматином двери появился толстяк, придерживая поднятыми бровями словно приклеившиеся ко лбу очки. Увидев меня, он сразу начал улыбаться. Очки упали на переносицу. Толстяк, тоже, кстати, в джинсах и пестром свитере, пригласил нас к себе и предложил присесть. Майкл поработал переводчиком, в результате чего мой чек был вручен бухгалтеру, официально зарегистрирован в каком-то гроссбухе, и мы получили квитанцию о внесении денежного вклада. Она-то и должна была убедить господина Зипуша в том, что воля покойной выполнена.
Затем мы двинулись в глубь густо заросшего деревьями кладбища. Здесь так же, как и в Москве, абсолютно невозможно было сориентироваться ни географически, ни эстетически. Старинные надгробия соседствовали с новыми, ухоженные — с разрушенными, кресты — со звездами, а рядом с мраморными урнами в руках коленопреклоненного ангела стояли консервные банки с увядшими букетиками и старые веники.
— Цветы не купили. Здесь можно заказать венок? — спохватилась я. — К тому же надо залезть в мой чемодан.
Мы вернулись к цветочному магазинчику, не порадовавшему нас выбором. Венки, сплетенные из пластиковых выкрашенных в зеленый цвет листьев, были утыканы яркими бумажными цветами. Я жалобно посмотрела на Майкла.
— Пойдем, я заметил бабку у входа. Они торгуют и для посетителей роддома, и для кладбища. Смотри, прекрасные цветы!
У старушки, присевшей на ящик, торчал из клетчатой сумки целый ворох полевых васильков. Она явно оживилась, заметив нашу заинтересованность, и встряхнула букетик, что-то затараторив по-русски.
— Говорит, сегодня утром собирала. Берем?
— Все. — Я ткнула пальцем в сумку бабули, и она достала еще два перевязанных ниткой пучка на выбор.
— Все, все! — круглым жестом показала я и полезла за деньгами.
— Дикси, это очень дешево, а свои франки тебе придется поменять в отеле. Они здесь не пойдут.
Он протянул старухе купюру в обмен на огромную охапку чудесных, полем и летним днем пахнущих цветов. Я погрузила лицо в букет. Старушка закивала и заулыбалась беззубым ртом, шамкая непонятные слова.
— Она говорит, что тебе только в васильках и жить — настоящая деревенская красавица.
Пока мы разбирались в происхождении русского, английского и французского названия этих цветов, Майкл вывел меня к высокому обелиску из черного мрамора с выбитой пространной надписью. Земля за чугунной витой оградой с морскими якорями в центральных овалах была посыпана светлым песком, в кольце для букета красовались две свежие розы.
— «Исторический памятник… охраняется государством», — указал Майкл на табличку. — Вообще-то вчера здесь было несколько меньше признаков государственной заботы. Директриса постаралась. Слава Богу, спасибо всем, кто старается, по душе или в корысти, по страху или доброй воле… Спите спокойно, Арсений Семенович. Возможно, любимое вами Отечество все же выживет. А сейчас ваша неведомая прапраправнучка возложит цветы, а праправнук сыграет вам, как может.
Я положила на черный камень свой летний букет, а Майкл, присев на корточки, полез в сумку. На свет была извлечена блеснувшая темным глянцем скрипка, осмотрена, приложена к плечу. Взлетел и замер в раздумье смычок.
— А что сыграть?
Я пожала плечами, обескураженная сюрпризом.
— Ну, ладно! — Майкл привычно тряхнул несуществующими кудрями и с налету тронул струны смычком. А потом нежно повел им, едва касаясь и сдвинув брови, словно это влияло на звук.
Мои детские бренчания на фортепиано не оставили в памяти ничего, кроме нескольких имен композиторов, соседствующих с воспоминаниями о не слишком увлекательных уроках. Последующие годы мало прибавили к моему музыкальному образованию. Названия популярных опер, личное знакомство с модными певцами и композиторами, несколько посещений симфонических концертов — вот, пожалуй, и все, чем я могла бы похвастаться. Мне вряд ли удалось бы отличить виртуоза от выпускника музыкальной школы, но здесь — в подвижной полутени старых деревьев, у торжественного обелиска, творилось что-то невероятное. Скрипка Майкла жила своей особой надрывающей душу жизнью.
«Ave, Maria». Мне всегда хотелось плакать от этих звуков, посланных в вышину или льющихся с неба — не разберешь… Но в такие моменты ощущаешь себя причастным к Вечности, крошечным, но очень важным ее составляющим. Не какой-то там «формой существования белковых тел». Любимым детищем. И прекрасным. Я засмотрелась на Майкла. Дорогой мой Микки, не зря охраняла бабушка твою мальчишескую жизнь от дворовых футболов, ребяческого резвого пустозвонства — ты стал великолепен, маленький затворник!
