Виктор Ермаков - Святая, смешная, грешная
Сощурив свои хитрые, полные уверенности в победе глаза, я расстегнула пуговицу своих обтягивающих джинсов. Запустив большие пальцы за пояс, чуть покачивая бедрами, медленно, сантиметр за сантиметром, я стала спускать джинсы вниз. Нечаянно, а, возможно, это было частью моего плана, одновременно вместе с поясом джинсов под моими пальцами оказались бретельки трусиков… Спустив их до самого низа, мой взгляд упёрся в плотно зашнурованные полукеды. Несколько секунд я оставалась в позе описавшегося ребёнка, когда он спускает свои мокрые штанишки или колготки, подставляя свою голую попу на обозрение всем, застывает в раздумье, не зная, что ему делать дальше. В отличие от ребёнка, я точно знала, что мне делать.
Нагнувшись, я стала развязывать намокшие от росы шнурки, которые никак не хотели поддаваться моим рукам. В таком положении я могла делать две вещи одновременно: развязывать «гордиевы узлы» и наблюдать в щель между своих ног за предсказуемой, как мне казалось, реакцией Кости. И тут я поняла, что его поведение, его реакция отнюдь не были предсказуемы, как я предполагала, изначально замышляя свой план. «Хм… ошибочка вышла», – промелькнуло в моей голове. В его взгляде было достаточно желания, возбуждения, страсти, но более всего в его глазах читался интерес, смятение, вдохновение. Он смотрел заворожено, отрешённым взглядом художника, видящего то, что не замечают другие. Глядя на меня, на мою позу глазами загипнотизированного человека, своим взглядом, жестом он как бы говорил: «Стой так, не двигайся».
Продолжая стоять в той же позе возле тумбочки, с которой на меня смотрели жёлтые глаза рыси, я ждала… Сейчас он подойдет, нежно опустит свои ладони мне на бедра и возьмёт меня сзади. Но он подошёл не ко мне. Он подошёл к креслу. Оно, взвизгнув всеми ножками по шероховатой плитке пола, приняло меня в свои объятия. Я утопала в нем, полулежа, со спутанными своими же джинсами ногами, мокрых полукедах и с голой попой.
– Катя, прошу тебя, лежи так, не двигайся.
Костя исчез за дверью, ведущей в одну из спален, и через секунду появился с фотоаппаратом в руках. В голубых рваных джинсах, белом пуловере, с большой и увесистой камерой «Никон» в руках он был похож на профессионального фотографа гламурных журналов.
– Хочешь фотосессию устроим? – спросил он, сделав взгляд настолько невинным, что не вызвал ничего, кроме возбуждения.
Он умел делать этот невинный, по-детски обезоруживающий взгляд, от которого ноги подкашивались и хотелось скорее спустить трусики. Я прижала ноги, закрывая от вспышки свой треугольничек, и протестующе выкинула вперед руку с открытой ладонью, закрывая лицо. Камера была достаточно профессиональная. Он делал десятки кадров в минуту. Наконец устав закрываться от назойливых вспышек, мои движения стали более медленными, менее бескомпромиссными, оставляя незакрытыми самые интимные места. Под беспрерывные щелканья затвора фотоаппарата я наконец развязала шнурки, и моя обувь полетела сушиться поближе к остывающему камину. Мгновение назад мой папарацци умудрился сделать снимок, где я, полулежа в кресле, задрав ноги, стягиваю с них узкие джинсы. Стекло объектива покраснело от стыда. А может, это были красные блики свечей, отражающиеся в объективе? Мне явно начинал нравиться мой личный фотограф, как, собственно, и сама фотосессия – они оба будоражили мою кровь, маня продолжением.
Под моей майкой не было бюстгальтера, поэтому, стягивая её через голову, я задела и без того возбужденные соски, после чего они стали ещё более яркие, крупные, твердые. Мой милый фотограф не мог этого не заметить. Крутя и настраивая объектив в нужное положение, он стал брать мои соски, грудь крупным планом. Я всё больше входила во вкус, чувствуя возбуждение – от голого тела, ступающего босыми ногами по прохладной плитке пола, от темноты ночи, подглядывающей за мной через огромные ничем не зашторенные окна, от наглого, не знающего границ приличия объектива, не оставляющего тебе возможности сделать незамеченным любой неприличный жест, наклон, движение тела…
Попав в ловушку своего возбуждения и опытности фотографа, не оставляющего тебе пути к отступлению, я переступила черту, за которой остались стыд, благоразумие, ориентация во времени и пространстве. Костя ловил каждое моё движение! Вот я у стены, подняв соединенные руки вверх, чуть касаясь её лопатками, выставляя грудь, плоский живот, лобок вперёд под объектив камеры. Десятки щелчков, и мои снимки на флешке.
Не разнимая и не опуская рук над головой, сползаю вниз по стене. Мои ягодицы касаются пяток, колени широко разведены, одна ладонь опускается и ложится между ног… Успел ли мой фотограф сделать самые откровенные снимки, когда моя рука была в движении? Не знаю.
Медленно встав, ступая босиком по плиткам, я подошла к дивану. Встав с наружной, торцевой части дивана, уперлась коленками в округлую форму подлокотника. Прохладная ночь начала сентября постепенно крала тепло, оставленное нам на память камином. Я обхватила себя за плечи, и мой фотограф, приняв это за очередную позу, начал беспрерывно щелкать затвором, обходя меня с разных сторон.
– Милый, мне холодно, – тихо произнесла я.
Эти слова прозвучали как приглашение подойти и согреть меня, но, видимо, сейчас он был так увлечен, одержим, что понял это в прямом смысле.
Не отрывая от меня глаз, он подошел к камину и автоматически, почти не глядя, закинул в него полдюжины поленьев. Почти погасшие, умирающие остатки костра вдруг весело и благодарно выбросили слабые искорки надежды на новую жизнь. Еще мгновение – и молодые язычки пламени нежно облизывали сухую тонкую бересту. Чуть набрав силы, огонь с яростью и поглощающей жадностью пожирал поленья, жертвуя свое тепло нашим телам. Я все еще стояла у дивана, ловя тепло камина своей спиной, ягодицами, всем телом. Положив ладони на круглую, как ствол дерева, спинку дивана, мои руки, словно лапы пантеры, мягко ступая, продвигались вперед, увлекая мое тело за собой до тех пор, пока моя грудь, живот не коснулись прохладной кожи. Моё тело лежало на спинке дивана, в то время как ступни ног все еще касались пола. Я как бы полулежала, оставаясь стоять на одной ноге, а вторую поставив на подлокотник. Прислонившись щекой к круглому валику спинки дивана, ладонями обхватив его, я была похожа на отдыхающую пантеру, удобно устроившуюся в прохладе листвы на стволе баобаба.
Костя, мягко ступая, то приседая на корточки, то наоборот, забираясь на стол, кружил вокруг меня, выбирая самый удачный ракурс. Мое тело органично вписывалось в формы и цвет дивана – рыжие волосы спадали вниз, тонкие длинные пальцы с яркими ухоженными ногтями медленно то сжимались, то разжимались, царапая диван, выражая нетерпеливость. В этот момент, я увидела, как Костя, освобождая свою шею от черного ремня камеры, кладет ее на пол. Его белый пуловер падает на нее сверху, как бы пряча, закрывая от посторонних глаз сотни моих снимков. Завтра какие-то из них проживут всего несколько секунд под моим критичным взглядом перед тем, как я нажму кнопку «Delete». Другие, наоборот, будут жить долго– долго, храня тепло этой комнаты, нашей встречи, красоту моего молодого тела…
