Пенни Винченци - Злые игры. Книга 3
— Неужели? Могут поднять себе цену, и сильно.
— Да, я понимаю. Но для них это дорогое удовольствие. Как мне сказали, триста пятьдесят миллионов.
— В наше время это не деньги, — ответила Энджи.
Было седьмое октября.
Он и в самом деле влюбился в Энджи. Тут и спорить было не о чем. Любил ее по-настоящему. Любил в ней все. Любил ее ангельское строгое личико с огромными зелеными глазами, ее стройное, жадное, откровенное тело, ее тягу к развлечениям и удовольствиям и ее ясный и жесткий прагматический ум, ее личную мораль, весьма хитрую, изворотливую и в то же время по-своему честную; все любил. Ему только очень хотелось, чтобы и она тоже полюбила его.
Макс был уверен, что даже если он доживет до ста лет, то и тогда ни за что не забудет тот вечер и тот прием. Их безрассудный, опрометчивый побег в спальню; потрясение и боль, что испытала тогда Джемма; ее последующее громогласное заявление и то, как оно было сделано; Мелиссу, которую пришлось отправить в госпиталь; как потом все разошлись — Джонти забрали, Томми уехал, гости и все остальные тоже разъехались; затем наконец-то уехала и полиция, предварительно кропотливо собрав подробнейшие показания свидетелей; как потом он отвез молча плакавшую Джемму домой, к ее родителям, и оставил там, бормоча какие-то беспомощные и бесполезные извинения; и как после всего этого они остались наконец с Энджи вдвоем, одни во всем доме, потрясенные, протрезвевшие и пришедшие в себя, измученные, но странно возбужденные, оживленные.
Энджи повернулась к нему и как-то совсем обыденно спросила: «Ну и что же мы теперь будем делать?» — а он очень серьезно посмотрел на нее и ответил вопросом на вопрос: «Пойдем наверх?» — и она тоже так же серьезно поглядела на него, взгляд у нее был необычно прямой и откровенный, и сказала просто: «Да». Он взял ее за руку и повел наверх; они вошли в ту же самую спальню, в которой уже были раньше. Энджи остановилась, не сводя с него пристального взгляда, потом подошла к нему и стала целовать, осыпать ласковыми, нежными, сладкими поцелуями, ее тело все крепче и крепче прижималось к нему, руки все сильнее и сильнее сжимали его в объятиях. Вдруг она резко отпрянула, широко улыбнулась и проговорила: «Пора уже расстегнуть эту стофунтовую молнию, Макс»; он расстегнул до самого конца, и она выскользнула из облегавшего ее платья, сбросила его на пол и вдруг предстала перед ним полностью, совершенно, ошеломляюще обнаженная. Макс давно уже думал об Энджи и столько раз воображал ее обнаженной, что вряд ли должен был теперь чему-либо удивиться; но тем не менее при виде ее он испытал настоящее потрясение, настолько сильное, что и сам бы не поверил раньше в свою способность переживать подобные ощущения при виде обнаженной женщины, пусть даже и Энджи. Его мгновенно охватило желание, оно ошеломило, оглушило его, пронзило внутренней дрожью — так хороша была Энджи, тонкая, стройная, идеальных пропорций, с плоским животом и узкими бедрами, но с роскошными крупными загорелыми грудями, на которых выделялись большие и темные торчавшие вверх соски, с густыми зарослями рыжеватых волос в паху.
Макс шагнул к ней; он вдруг почувствовал себя необыкновенно сильным. Взял в ладони ее груди, наклонился и начал целовать, водя языком по соскам и вокруг них. Почувствовал, как соски напряглись, стали еще тверже; он нежно и мягко погладил Энджи по спине, плавно опуская руки вниз, пока они не дошли до ягодиц, таких твердых, таких сильных. Макс всегда заявлял, что чувственность женщины можно определить по ее ягодицам: чем они тверже, чем более упруги, тем сильнее и сексуальный аппетит. У Энджи ягодицы были очень твердыми и очень упругими.
— Раздевайся, негодник, — проговорила вдруг Энджи. — Я уже дольше не вытерплю.
И пока он срывал с себя рубашку, брюки, трусы, она подошла к постели, легла на спину, заложив руки за голову и слегка раздвинув ноги, и неотрывно смотрела на него.
— Господи, — произнесла она, — о господи, — и больше ничего, он уже был на ней, обнимал ее; в душе он страшно боялся, как бы не осрамиться, как бы не получилось так, что он не сумеет доставить ей то удовольствие, какое бы ей хотелось, и в то же время он так отчаянно желал ее, так сгорал от этого желания и нетерпения, что ему с трудом удавалось сдерживать себя и заставлять свое тело делать то, что оно должно, обязано было делать.
— Стоп, — сказала она неожиданно. — Погоди. — Она уложила его рядом с собой и принялась с улыбкой рассматривать, уважительно, почти задумчиво задержав взгляд на его пенисе, а потом медленно, очень медленно села сверху и нежно опустилась на него, очень плавно, очень-очень осторожно; она была изумительно, восхитительно влажной и обхватила его плотно и крепко, — он ощутил, как она надвигается на него, почувствовал ее чудное, сладостное тепло. «Лежи тихо, — приказала она ему, — не шевелись». И он подумал, как странно прозвучали эти слова, настолько твердо и официально, и как странно, что они исходили от нее; разумеется, он не мог, просто не в состоянии был лежать тихо и не шевелиться, он почти сразу же начал двигаться, все сильнее и энергичнее, то отдаваясь ее упругому, радостно встречавшему его сжатию, то отступая, ощущая, как в нем возникают какие-то мощные, неодолимые волны, как они поднимаются откуда-то из глубины и рвутся наружу, на свободу, как они передаются и ей и увлекают за собой Энджи, его любимую Энджи.
Потом, уже много часов спустя, он произнес:
— Энджи, я тогда тебе совершенно серьезно сказал. Я люблю тебя. Это в самом деле так, я знаю.
А она ответила:
— Да ну, Макс, не говори ты этого, какая чепуха, тоже мне, нашел кого, ну как ты можешь меня любить? — Она улыбнулась, но улыбка у нее получилась какая-то горькая.
— Я правда тебя люблю, — повторил он, — именно что нашел и действительно люблю. Больше всего на свете. Я в тебя влюбился, еще когда мне было только шестнадцать и я тебя увидел в самый первый раз, тогда, во время обеда в «Рице». А ты помнишь?
— Да, помню. — Зеленые глаза Энджи внезапно повлажнели. — Мы тогда с Малышом только начали открыто появляться на людях, было страшно приятно, что можно быть вместе, что не надо больше без конца прятаться и скрываться, и он вдруг мне говорит: «Посмотри, вон мой племянник, видишь, с той красавицей».
— И о чем ты подумала? Что сказала? Или ты не помнишь?
— Помню, что сказала, хотя, может быть, мне и не стоило бы тебе этого говорить. Я сказала ему: «Да он и сам настоящий красавец». И о чем подумала, помню: что ты, должно быть, испорченный и самонадеянный маленький негодник. И я оказалась права.
— Ничего подобного, — возразил Макс. — Это нечестно, просто нечестно. — Он искренне, неподдельно обиделся.
