Памела Джонсон - Решающее лето
— Если он это сделает — правда, что-то не верится, — тогда у нас будет свой музей. Это была бы одна из лучших провинциальных коллекций в стране.
— Как его зовут?
— Коллард. Глубокий старик, ему наверняка больше восьмидесяти. Разбогател на торговле хлопком. Исколесил весь свет. Один из столпов нашей церкви.
— Вот не поверил бы. Я видел кое-что из его картин, — вмешался в разговор Хезерингтон. — Был у него несколько лет назад. Он показал мне свою галерею, а после обеда еще кое-что; эту коллекцию, надо думать, он не всем показывает. Мерзкий старикашка!
— Действительно, некоторые из его картин… — натянуто улыбнулся Росс и не закончил фразу.
— У него, кажется, есть полотна Сэмюеля Палмера? — спросил я.
— Да, есть.
— И очень редкий Констэбль?
— Кое-что из французов тоже, но главным образом он собрал работы английских мастеров. Съездите, посмотрите. Он с удовольствием покажет.
— Охотно.
— Хотите, я вам помогу?
Мы договорились, что он устроит мне встречу с коллекционером. Хезерингтон, которому порядком уже все это наскучило, бесцеремонно прервал нашу беседу и увел Росса.
— А что тебе известно о Колларде? — спросил я Крендалла.
— Я знаю о нем чуть побольше твоего, но не так уж много. Он скрытен и себе на уме. О его коллекции никто толком ничего не знает.
— Я думаю, мне надо съездить.
— Поезжай. И если он выжил из ума настолько, что вдруг вздумает сделать тебя своим наследником, ты, может, черт побери, раскошелишься и наконец вложишь хоть какие-нибудь гроши в мою галерею?
— Так я и сделаю, — сказал я. Крендалл чуть не ошалел от радости.
— Великий боже, что я слышу! Сколько же? Да разве можно вот так огорошивать, не подготовив, человека!
— Тысячу фунтов.
— Две, — сказал он с надеждой. — Мы могли бы открыть филиал.
— Нет, тысячу.
Он пожал плечами.
— Ладно, пусть будет по-твоему. Когда же?
— На той неделе.
— А сам-то ты, надеюсь, останешься?
— Пока не знаю.
— Ну зачем же омрачать мою радость? — упрекнул он меня, но он был так доволен, что готов был примириться с моим отступничеством, лишь бы я вложил деньги в галерею.
Я позвонил Джейн Кроссмен в надежде, что она согласится позавтракать со мной. Они с Эдгаром совсем недавно отказались от прекрасной квартиры в Хэмпстеде и переселились в маленькую и неудобную на Маунт-стрит — ведь так важно иметь почтовый адрес Вест-Энда.
Это утро было идеальным для встречи с Джейн, такое же спокойное и золотистое, как сама Джейн. Чувства наши давно угасли — был короткий роман, недолговечный и романтический, — но я испытывал к ней нежность и доверие, какие были бы немыслимы прежде. Джейн была прелестной и ветреной женщиной, и вместе с тем это была необычайно добрая и отзывчивая натура. Помню, я подарил ей пластинку с песенкой Шарля Трене «J’ai connu de vous», которая кончалась словами:
Mais, quand l’on n’aime plus
Il y a la tendresse[12].
Но Джейн, разумеется, так ничего и не поняла. В сущности, она всегда видела то, что было на поверхности, что блестело и бросалось в глаза. Как-то она сказала мне:
— Ты знаешь, что для меня самая большая радость в жизни? Идти солнечным утром по Бонд-стрит, когда звонят колокола.
Джейн отнюдь нельзя было обвинить в том, что она глуха к несчастью ближних. Нет, вид чужого горя тревожил ее и нарушал ее душевный покой. Раз или два, непосредственно столкнувшись с неприглядными сторонами жизни (один раз — в туннеле метро во время бомбежки, второй раз — в дешевой клинике при одном из лондонских госпиталей, куда ее не без умысла направил скептически отнесшийся к ней врач), она искренне вознегодовала.
— Неужели большинство живет так? Разве нельзя что-то сделать? Я напишу в парламент или еще куда-нибудь. — И она действительно написала, но тут же забыла об этом.
В своих отношениях с людьми Джейн была такой же. Она выслушивала чужие горести, испытывая искреннюю жалость и желание помочь, но так же быстро все забывала. Но и это ее мимолетное сочувствие утешало, ибо было искренним. Я звонил ей в это утро не потому, что нуждался в сочувствии, а потому, что был счастлив и хотел поделиться этим счастьем с кем-нибудь, для кого это состояние было столь же привычным, как хронический недуг.
Однако Джейн не могла позавтракать со мной. Она собралась на неделю к золовке в деревню, а потом они с Эдгаром уезжают в Италию.
— Мне так жаль. Это было бы чудесно. Ты должен пригласить меня еще как-нибудь, слышишь? В начале сентября, хорошо?
Я пообещал.
— Как вы все? Как Чармиан?
— Так себе.
— А этот ее муженек, это чудовище? Я готова была отхлестать его по щекам в тот вечер, ей-богу. Но я все же справилась с ним, ты как считаешь? Я решила, что рука опытной женщины…
Мы еще какое-то время с наслаждением поносили Эвана.
— Ты по-прежнему встречаешься с твоей новой знакомой? Элен, как будто так? Ты даже не удосужился меня с ней познакомить, противный. Мне хочется понять, какой же тип женщин тебе нравится. Только, видимо, и она тебе наскучила.
— Почему?
— Ведь все уже кончено, не так ли?
Ничего не подозревая, я спросил, откуда она это взяла.
На другом конце провода вдруг воцарилось молчание. Затем послышался серьезный голос Джейн.
— О Клод, бедняжка!
— В чем дело?
— Я опять что-то сказала не так. Но ведь ты должен был знать!
— Знать, о чем?
— О том, что она помолвлена с Чарльзом Эйрли.
Волна отчаяния и страха захлестнула, почти сбила меня с ног. Я потерял дар речи и лишь с трудом наконец выдавил из себя:
— А, Эйрли…
— Ведь ты сам слышал об этом, да?
— Да, доходили слухи, — пролепетал я, стараясь взять себя в руки. — К этому, видимо, шло.
— Эдгар всего два дня назад сказал мне, что Эйрли женится на своей помощнице. Я его совсем не знаю. Эдгар с ним иногда видится, хотя тоже почти не знаком. Они в одном клубе или что-то в этом роде. Послушай, Клод, я сделала что-то ужасное, да?
— Разумеется, нет.
— Ты уверен? Иначе я буду мучиться весь день.
— Конечно же нет.
— Это не было для тебя неожиданностью, Клод, поклянись?
— Клянусь.
— Ну, вот и хорошо. — Джейн с облегчением вздохнула. — Я никогда не простила бы себе этого. — И она принялась рассказывать, какая несносная у нее свекровь. Мне казалось, она никогда не кончит.
Когда она наконец повесила трубку, я еще несколько минут неподвижно сидел у телефона, не слыша, что мне говорит Крендалл. Я испытывал отвратительное чувство ревности и беспредельное отчаяние от сознания позорного поражения.
