Анна Берсенева - Неравный брак
– Я ни на что не надеюсь, – тихо проговорила Ева. – И не могу выспрашивать у него то, что он сам мне не говорит. Может быть, это глупо, недальновидно. Что ж, значит, я глупа и недальновидна. Но вы же сами сказали: не то чтобы ночей из-за меня не спите, правда?.. Дождитесь Тему, Ирина Андреевна, – уже громко и спокойно предложила она. – Это же странно – убегать, чтобы с сыном не столкнуться! Он вас любит, и…
– Да я знаю. – Нервное натяжение насмешливой маски снова ослабело. – Все я про него знаю, кроме того, что он только вам теперь расскажет… Нет, не буду ждать, – сказала она и быстро поднялась с дивана. – И вы ему не говорите, что я приходила. Я ведь, знаете, не из тех мамаш, которые рожают детей не для жизни, а исключительно для личного пользования. Мне просто хотелось… Спасибо за кофе и беседу.
Ева стояла на пороге комнатки, глядя, как Артемова мама надевает дубленку в тесной прихожей.
– Скажите, Ирина Андреевна, – вдруг спросила она, – а каким был Темин отец?
Та бросила на нее быстрый насмешливый взгляд.
– Это вы к тому, что смотрите на меня и не понимаете, в кого он такой уродился? Порадовать нечем: отец у него был запойный алкоголик, – спокойно ответила она. – Талантливый, умный, абсолютно невыносимый человек. Жил вразброс и вразнос. Я с ним десять лет промучилась, потом наконец разошлась. Все думала, у мальчика должен быть отец… Пока не поняла, что толку от него как от отца столько же, сколько и как от мужа. Спился и сгинул, даже не знаю, где он теперь. Алиментов, как вы догадываетесь, мы от него не видали. Я потому так за Темку всегда и боялась, с этими его бесполезными увлечениями…
– Но ведь он совсем не пьет, – с испугом сказала Ева. – Я никогда не видела.
– А это, говорят, в детях вообще редко проявляется, – усмехнулась Ирина Андреевна. – Удивляться нечему: как наглядятся с рождения – на всю оставшуюся жизнь охоту отобьет. Вот за внуков следует опасаться, так что с ребенком вам, возможно, все-таки лучше погодить. Ведь вы, наверное, поскорее родить хотите? – поинтересовалась она мимолетным тоном.
– Об этом вообще не приходится беспокоиться, – не сдержав горечи, ответила Ева.
– Да? Значит, у вас с этим делом проблемы? – тут же догадалась Ирина Андреевна. – А вы время теряете, вместо того чтобы… Самоотверженный вы человек, Ева Валентиновна. – Она пожала плечами. – Или просто не от мира сего? Не понимаю! Ну, счастливо вам, – простилась Ирина Андреевна. – Заходили бы… Все-таки единственный сын, тут уж кого хочешь воспримешь.
– Спасибо, – улыбнулась этому невольному откровению Ева. – Я понимаю. Мы зайдем.
Артем пришел через полчаса после того, как закрылась дверь за его мамой. Ева даже подумала, что они столкнулись где-нибудь на длинной Доброслободской улице, по дороге к метро. Но, судя по его спокойному виду, этого не произошло.
– Долго я? – весело спросил Артем, снимая засыпанную снегом куртку. – Сегодня один фотограф старый приходил, интересные снимки показывал. Так жалко, что тебя не было! Я у него один только выпросил до завтра, тебе посмотреть.
С этими словами Артем прошел в комнату, держа в руке шарф, и бросил на диван одну из своих картонных папок с завязками.
Так много было молодой радости, живой морозной свежести в каждом его слове и движении, и в улыбке, с которой он посмотрел на Еву, и в поцелуе, нетерпеливом и нежном, что у нее язык не повернулся спросить о том, что так встревожило ее в словах его мамы…
– Какие фотографии, Тема? – улыбаясь, спросила Ева, забирая у него из рук шарф.
– Столетней давности, – ответил Артем. – У него целая коллекция. Посмотри!
Он вынул из папки довольно большую фотографию в пожелтевшем паспарту.
Ева присела рядом с ним на диван, склонилась над фотографией. Со старого снимка смотрели на нее совсем юные девушки. Их было пятеро, они расположились на большой поляне под деревьями и были похожи на белых, только что опустившихся на землю птиц. Но глаза у них были не по-птичьи бессмысленными, а живыми, веселыми. Так ясно читалось в этих глазах счастье, которое ожидало их в скором и бесконечном будущем.
Ева взглянула на год, проставленный в уголке снимка, – 1913. Девочкам было лет по шестнадцать, не больше, они были одеты мило и просто, как одевались тогда все барышни из хороших семей, и будущее их, ставшее теперь прошлым, угадывалось слишком легко…
– Вот его мама, – показал Артем. – Старичка этого, фотографа. А остальные – тетушки. Трое здесь погибли в революцию, одна из Севастополя успела уплыть, во Франции умерла, а его мама до тридцать седьмого года все-таки в Москве дожила. Это они в Покровском-Стрешневе на пикнике.
Ева отвела взгляд от юных счастливых лиц, посмотрела на Артема. Он смотрел на фотографию с тем выражением, которое она особенно любила в его глазах, – с вдумчивым вниманием, словно вглядываясь во что-то, видимое ему одному.
– Сейчас так не сделать, – вдруг, словно отвечая на какой-то вопрос, проговорил Артем. – Ты понимаешь? – повернулся он к Еве.
– Да, – кивнула она. – Лиц таких нет.
– Это-то понятно, но, по-моему, не только… Самое смешное, что нет такой бумаги, – улыбнулся он. – В этой же серебра очень много, она, мне кажется, прямо тяжелая от него.
– И от времени, – улыбнулась в ответ Ева. – Ведь все это действительно было. И девочки эти, и поляна в Покровском-Стрешневе… И вся их жизнь, и смерть – тоже в этой фотографии теперь, вот в чем все дело.
– Но если так – значит, сейчас вообще ничего нельзя сделать? – Он посмотрел вопросительно. – Если не сто лет пройдет, а каких-нибудь несколько часов, пока фотографию печатаешь?
– Что-то я слишком заумничаю, – слегка смутилась Ева. – Наверное, и правда все дело в бумаге.
– Да нет, я сам не могу объяснить, точно не могу выразить. – Артем положил ладонь на ее колено. – Но мне, понимаешь, вот это-то и нравится: когда невозможно точно сказать, в бумаге дело или еще в чем-то. Мне это «что-то» и нравится искать! Но думать все-таки лучше о бумаге. Или о выдержке, диафрагме, или как свет падает. Мне, знаешь, вообще стало казаться, что немножко меньше надо думать.
– Это удобно, – покачала головой Ева. – И вообще, книжки вредно читать, от них нутро портится. У нас даже на филфаке один парень был, большой сторонник этой теории.
– Да я же не о том, – поморщился Артем. – Ну, может, я сказал неправильно. Не то что не думать, а… Не надо все рассчитывать! У меня же тоже голова работает, – словно отвечая кому-то, сказал он. – Много могу разных штучек напридумывать. Изощренных провокаций всяких! Но мне не хочется, вот и все, – сердито закончил он.
В его словах, в его сердитом тоне, которым он словно спорил с кем-то, было как раз то, во что Ева считала себя не вправе вмешиваться…
