Пат Бут - Майами
— С удовольствием.
— Знаешь… все не было подходящего времени, чтобы сказать то, что мне нужно бы сказать… о том, что случилось, когда мы были в океане. Спасибо, Криста. Дела обстояли у меня очень скверно.
Она смотрела в его глаза, теперь честные, а, возможно, даже нежные.
— Лучше давай есть окуня, чем ждать, когда он съест нас, — сказала она, снимая торжественность момента.
— Я это и хотел сказать. Благодарю тебя, — сказал он снова, серьезным голосом. Словно желая подчеркнуть это, он протянул руку и положил свою ладонь на ее пальцы.
— Все нормально, Питер.
Нормально ли? Его прикосновение било электричеством, перепутывало ее мысли своей пронизывающей интенсивностью. Однако он не сжал ее руку. Его пальцы лежали на ее, словно шелковая простыня жаркой ночью. Она упивалась его близостью. Прилив адреналина бушевал внутри ее организма, а не его. И все же это было так замечательно, что не должно было кончаться. Она перевернула свою руку, поместившуюся под его рукой, и их пальцы сомкнулись в объятьи, таком нежном, как никогда в жизни. Долгие минуты их руки разговаривали вот так, а они сами затихли, наслаждаясь моментом единения, когда их души соприкоснулись, облетели друг за другом вокруг костра эмоций, который горел все ярче и ярче у них внутри.
— После ланча, — сказал он, и его голос утонул в буре чувств, — не хочешь ли прокатиться со мной и поглядеть, где я живу?
— Пожалуй, я не прочь, — сказала Криста.
25
Дом писателя. Его похожий на раковину экстерьер, имбирный пряник из Новой Англии, сменился голым багамским вестибюлем. Ни картин, ни мебели, ничего, что говорило бы о том, что здесь кто-то живет.
Питер посторонился, пропуская ее вперед. Он вздохнул, когда она прошла, заполнив свои легкие ее запахом. Он снова чувствовал себя молодым, виноватым подростком, делающим что-то немного стыдное. Он испытывал ее. Она же не знала, что ее испытывают. Он был зрителем в кустах, заряжаясь от флюидов, что исходили от ее тела. Затем он поймал себя на том, что делал то же самое, что всегда, если сталкивался с новой и восхитительной ситуацией. Он обдумывал, как бы смог написать об этом в книге. Проклятье! От бумагомарателя никуда не денешься. Как бы упорно он ни старался, но не мог привыкнуть к мысли, что жизнь была для жизни, а вовсе не для чтения или описаний. Это не исследовательский проект, это было искусство. И запись всего этого выглядела бы просто случайностью, неважно, как бы хорошо она ни была сделана.
— Мммммм, — пахнет замечательно, как настоящий дом, — сказала Криста. Ее подсознание вибрировало в унисон с обонятельными потоками, которые завихрились в коридоре. Пахло старой древесиной и новой полировкой и, разумеется, теперь духами от Кальвина Клейна, потому что она была здесь. Она повернула к нему свое лицо в полумраке. Куда идти? Это был его дом. Настал его черед ходить в их игре.
Она старалась не обнаруживать своего восторга. Все складывалось просто безумно замечательно. Сначала ланч, чудесный, потрясающий ланч, и вот он пригласил ее к себе домой, и она приняла приглашение, что несвойственно для нее. Кажется, это не могло быть похоже и на него. Но они соединили руки, или, пожалуй, соединили пальцы, и прикосновение не могло лгать. То прикосновение. Те чувства. Будущее маячило перед ней. Как это случится? Случится ли это? Она пыталась понять, чего же она хочет, но мысли не желали выстраиваться в цепочку. Оставались только напрягшиеся чувства, зазубренный край пропасти.
— Не хочешь ли взглянуть, где я пишу?
Он нацелился в самое сердце происходящего и удивлялся сам на себя. Камилла была единственной представительницей женского пола, которой позволялось переступать порог его кабинета. Это было сакральное место, его приватная собственность, где он страдал в молчаливом одиночестве и где взлетал к вершинам переживаний. Он «грезил грезами» в этой комнате, от которых мир отпрянул бы в бессильном ужасе, если бы они были преданы гласности. Он спускал с привязи идеи, словно демиург перед началом творения. А среди них мельтешили мирские дела, непрестанные поиски путей побега, звонки, всякая чушь, ненужный кофе и весь тот хлам, который всегда был прочным союзником пустой страницы.
Кристу так и подмывало сказать:
— Мне хочется посмотреть, где ты спишь.
Слова эти были чудовищными в своей неуместности. Они дрожали на ее губах, словно богохульство в церкви. Тогда она крепко прикусила губу.
— Мммммммм, — пробормотала она во второй раз за минуту. Могла ли она справиться с этим? Ведь ей нужно быть осмотрительной. Словно играешь в кошки-мышки в джунглях. Один ложный шаг, и все могло закончится словесной баталией, ошеломленностью и оскорблением. И начнется коварная герилья. Однако штурм был ее излюбленным средством, и наступление по всему фронту служило ей обороной. Беда только в том, что Питер Стайн выбрал точно такую же тактику. Кто-то из них должен был отступится от своих привычек, коли речь шла о том, чтобы предотвратить беду.
Он повел ее вверх по узкой лестнице, шаги раздавались по полированным ступеням из красного дерева. На узкую площадку выходили французские двери, что вели на балкон. Неширокий переход соединял балкон с отдельной постройкой, прятавшейся в густой листве.
Перья банановых деревьев окутывали ее, райские птицы резво мелькали, словно язычки пламени, у ее стен, кокосовые пальмы склонялись к ней, проводя по ее крыше своими листьями, словно почесывали спину любимому человеку. Видимо, таково было их предназначение. Питер открыл одну створку, и они вместе вышли на полуденную жару.
Кристе пришли на ум дети. На деревьях был устроен домик, мир Тарзана, далекий от цивилизации, где ребенок барахтается, стараясь придать запутанным делам взрослых простой смысл. Выбеленные непогодой доски застонали под ее ногами, когда она ступила на них. Листва шелестела вокруг нее, словно накрахмаленные юбки чопорных нянек. Деревянная лошадка, чья краска облезла под дождем и солнцем, усиливала впечатление детской игры. Что это, секрет писателя и его творчества? Или детское неприятие мира взрослых? А может, писательское ремесло служило убежищем нонконформисту, вознамерившемуся зарабатывать себе на жизнь, держась подальше от мелочной суеты и забот простых смертных и их причудливых и пустячных затей? Как бы то ни было, она получила приглашение в его особенную комнату, гораздо более интимную, чем спальня. Это была комната, наполненная призраками. Она могла почувствовать их эфемерное присутствие, еще когда стояла на террасе. Комната была закрыта. Ключ, который Питер достал из глубокого кармана, был большим, словно ключ в башню средневекового замка. Он отпер дверь и шагнул внутрь, украдкой оглядывая все вокруг, словно не был уверен, что комната готова для посторонних глаз. Не бросил ли он тут свои носки? В порядке ли шкафы? Не выразит ли взрослая посетительница недовольство, что игрушки валяются на полу и можно о них споткнуться?
