Наталья Калинина - Полуночное танго
А солнце все ниже и ниже клонится к земле, как бы желая вдохнуть в себя поглубже чувственные ароматы свежести и горьковатого парного тепла. Раскинувшийся на возвышении город кажется огромным островом среди степи. Но Оля оттолкнула свою лодку от берега, и не надо оглядываться назад. Надо плыть вперед, туда, где горизонт сливается с землей, куда клонится этот длинный, навсегда положивший конец ее глупым мечтам о счастье день.
Вот и домик под зацветающим абрикосовым деревом, вокруг брошенная людьми виноградная лоза. Наверное, это и есть тот самый колхозный сад, о котором ей как-то рассказывал Миша.
Ни души вокруг. Осевшая в землю дверь приперта снаружи толстой палкой, чтобы ветер не задувал. В комнате, возле большой, давно не беленной печи, — охапка сухих веток.
В такой избушке хорошо жить вдвоем. Над головой — безбрежные разливы созвездий, клубится Млечный Путь. И пусть о любви этих двоих знает лишь степной ветер, который умеет хранить чужие тайны. Оле вспомнились слова из прочитанной еще в ранней юности книги: «Любовь должна быть трагедией, величайшей тайной в мире. Никакие жизненные мелочи и невзгоды не должны ее касаться». Тогда она запомнила эти слова просто так, теперь они обрели тот смысл, который вложил в них автор. Горький смысл. Оле стало грустно. Почему ей не попалась вот такая избушка в самом центре Вселенной год, два, три назад? Здесь, наедине с ночным небом, вдруг ясно увиделось главное, а все мелочи исчезли с глаз.
Оля сидела на чурбаке возле топки и то и дело подкладывала в нее трескучие вишневые ветки и сырую, оплывающую едким дымом кору. Вон на притолоке алюминиевый чайник с помятыми боками, в колоде под старой вербой наверняка есть вода… Пес лежит у двери и, положив голову на лапы, смотрит на Олю преданными собачьими глазами. «Как Милка на Илью», — подумалось ей.
…Их случайно познакомил фотограф, запечатлевший на пленку тот момент, когда Милка дарила Илье ландыши, а он нечаянно рассыпал цветы ей на голову. Фото осыпанной ландышами Милки на фоне раскрытого рояля появилось через неделю в какой-то газете с банальной подписью: «Музыка, цветы и фантазия».
Как-то после классного вечера Илья озорства ради затащил Милку к себе в Скатертный переулок, где снимал в ту пору комнату. Татьяна с Андреем принесли пластинку Марио Ланца, и они танцевали при свете свечей под мелодичные, полные томной страсти песни из давно забытых американских фильмов, превращенные этим удивительным итальянцем в настоящую поэму любви. Они пили легкое грузинское вино, которое привез Илье из Гудауты его друг, болтали. Илья ни на секунду не отпускал от себя Олю. Когда замолкла музыка, они стояли в мерцающем полумраке в кольце причудливых настенных теней и смотрели друг на друга.
— Как будто вижу тебя впервые, — шепнул ей на ухо Илья. — Останься такой навсегда.
Потом они танцевали под музыку полного мечтой о счастье танго, и Оле уже как-то по-иному был близок этот высокий, подстриженный по-русски — в кружок — парень, с которым она два года проучилась на одном курсе, ездила на картошку в подмосковный колхоз, выручала (как и он ее) шпаргалками на экзаменах. А забытая всеми Милка следила за Ильей из своего темного угла полными восторженного обожания глазами и время от времени вставала подправить пламя быстро оплывающих темно-розовых свечей…
В печке догорал последний вишневый сучок, освещая мерклым светом маленькую сторожку с окном в звездное небо. Оле показалось, будто она летит в космическом корабле, уносящим ее в неведомые дали. А Земля, бурлящая радостями и горестями, любовью и ненавистью, навсегда остается позади. Шумит тополиными ветками провинциальных городов, синеет весенним небом степных просторов.
Сзади сторожки целый ворох сухих веток, его хватит до рассвета. Оля осторожно перешагнула через поскуливающего во сне пса и оказалась во власти мартовской тьмы. Она подняла голову и впервые ощутила всем существом движение Земли, рассекающей ледяные космические просторы. Постояла у порога, тихо радуясь незыблемости мироздания, и, набрав охапку сучьев, вернулась в дом.
…Татьяна с Андреем как-то незаметно исчезли, уведя с собой надувшуюся Милку. Они остались вдвоем, Илья подал ей бокал с вином и сел в противоположный угол дивана.
— Знаешь, я тебя слегка побаиваюсь, — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Такое у меня впервые в жизни.
Она улыбнулась ему, тогда еще не поняв смысла его слов.
— Ты смеешься, а мне грустно, оттого что любовь в наш век стала слишком прозаической вещью. Господи, как же я ненавижу все эти пустые, ничего не значащие слова! А других — не знаю!
Они долго молчали, и Оля от неожиданно охватившего ее смущения попросила сигарету. Илья прикурил и осторожно вставил дрожащий желтый кончик в ее раскрытые губы.
— Я такой грешный в сравнении с тобой. Ты… ты отпустишь мои грехи?
Она кивнула, скользнула губами по его мальчишески гладкой, пылающей сухим жаром щеке. От его кожи пахло не то ладаном, не то богородской травой, и она задержала свои губы, с удовольствием вдыхая этот запах детства. Он же все истолковал иначе…
Пес заворчал, застонал во сне, потом вдруг вскочил и, подойдя к Оле, положил голову ей на колени. Она погрузила пальцы в его жесткую, свалявшуюся шерсть, ласково потрепала за уши. Довольный, он улегся у ее ног, мерно засопел носом.
…В ту ночь они едва ли сказали друг другу десяток слов — все было понятно и без них. А главное, ничего друг другу не обещали. Ошеломленные свалившимся на них счастьем, они наслаждались каждым его мигом, не желая думать о будущем.
Утром, сажая Олю в такси, Илья сказал:
— Знаешь, если бы не эта Милка с ее телячьей любовью, я бы мог оставить тебя в вечных друзьях. Она что-то такое со дна подняла… Дуреха — получилось, что не для себя старалась. До вечера, моя любимая.
Быстро захлопнув дверцу машины, он, не оглядываясь, зашагал прочь.
«Моя любимая»… Сейчас на эти его слова она бы откликнулась каждой клеткой своего существа. «Моя любимая»… И кружится в окне сторожки звездная карусель под грустную музыку несбывшихся надежд. «Моя любимая»… Ей бы жить с этими его словами в сердце, ей бы помнить их даже во сне, нести в себе, как главный смысл своего существования. Все остальное — мелочи, сор. «Моя любимая»…
Он уже не осмелился сказать ей эти слова, когда они виделись в последний раз. Сам покаялся ей во всем, хотя мог запросто скрыть это ночное приключение с теми стюардессами из Шереметьева. А ей стало жаль себя — всю ночь глаз не сомкнула, ожидая его звонка после непереносимо долгой двухнедельной разлуки, думала, что и он к ней стремится. Лучше бы она ничего не знала…
