Ирина Степановская - Реанимация чувств
– Вставайте, доктор, вставайте! – трясла она его за плечо и шептала в самое ухо. Ашот вскочил:
– Что случилось?
– Идите туда! Очень быстро! Срочно! Валерий Павлович ранен!
Ашот помчался по коридору прямо в носках. Когда он влетел в палату, первое, что он увидел, была красная от крови простыня и вытянутое под ней тело кавказца. Потом Ашот перевел взгляд и увидел Тину перед распростертым на полу Чистяковым. В глаза бросились желтые кожаные подошвы старомодных ботинок Валерия Павловича.
По движениям маленьких рук Тины, пытающейся прижать, зафиксировать кровоточащую рану, Ашот понял, что Чистяков жив. Как молния он ринулся в коридор, одним толчком рванул тяжелую каталку, заехал в палату. Потом схватил Чистякова за плечи, Тина и медсестра – за ноги. Втроем они положили Валерия Павловича на каталку. Ашот ногой распахнул двери, и они с Тиной, оба босиком, понеслись через отделение в коридор. А вслед им смотрел расширенными от ужаса глазами проснувшийся от шума больной, бывший повешенный.
Основные лифты все еще были отключены, и им пришлось бежать дальше по пустынному коридору до дежурного грузового.
– Да черт бы взял этот порожек! – со слезами в голосе закричала Тина, когда колесо каталки опять застряло. Всей тяжестью тела они с медсестрой втолкнули каталку в лифт и чуть не раздавили Ашота.
– Помогай Ашоту! Я останусь с остальными больными в отделении! – скомандовала Тина сестре.
– Вы позвоните в хирургию, что мы его везем! – успел крикнуть Ашот сквозь закрывающиеся створки. Тина бросилась назад в отделение к телефону.
– Да, слушаю… – сонным голосом ответил ей дежурный врач.
Пока она объясняла ему ситуацию, пока звонила домой заведующему хирургией и просила приехать, минуты тянулись, будто часы. Потом Тина вспомнила, что надо звонить в милицию, и набрала "ноль-два". Потом в ординаторской появилась медсестра.
– Что там? – спросила Тина, боясь ее ответа.
– Хирурги моются, – ответила та. – Хорошо еще, что они были не на операции. Пили чай и курили.
"Моются! – подумала Тина. – В двух водах и в антисептике! Миллион лет пройдет, пока они помоются и оденутся!"
Она, разумеется, знала, что по-другому не бывает и быть не может, но сейчас она опять считала секунды и размышляла не как врач, а как простой человек.
– Ашот Гургенович там остался?
– Уже дает наркоз.
– Боже мой, он ведь в одних носках! – воскликнула Тина, внезапно почувствовав, что у нее замерзли ноги. Ее туфли остались в мужской палате, а Ашотовы башмаки – в женской палате под койкой. – Сходи отнеси ему ботинки.
Сестра осторожно, двумя пальцами взяла разношенные мужские ботинки и стала раздумывать, во что бы их положить.
– Да так отнеси! Не босиком же ему стоять на кафельном полу! – прикрикнула на нее Валентина Николаевна, и сестра выскользнула из комнаты. Тина осталась в отделении одна.
– Какое странное затишье сегодня ночью! – стала говорить она вслух, чтобы создать у себя впечатление, что в ординаторской собрались все ее коллеги. – То целую ночь напролет больных все везут и везут, даже класть некуда. А сегодня, будто специально, не привезли никого.
Никто не ответил, но она будто видела, как в женской палате у кровати девочки по-прежнему стоит аккуратный, полный, серьезный доктор Чистяков. Как с хулиганистым видом курят, сидя на подоконнике в ординаторской, Ашот и Барашков, как, щурясь от дыма, они передвигают по шахматной доске фигуры и гасят окурки в горшке с обезьяньим деревом. Перед ее глазами будто мелькала от койки к койке маленькая Марья Филипповна, Мышка, а красавица Таня опять вальяжным движением сдирала с себя чешуйчатое блестящее платье, чтобы лечь рядом с кавказцем на прямое переливание крови.
Но рядом с ней никого нет.
– Господи, что с нами будет? Куда мы идем? – Валентине Николаевне показалось, что она осталась одна с больными на каком-то странном самолете, плывущем в никуда по Вселенной. И что на нем больше нет ни лекарств, ни воды, ни пищи и только гордая, одинокая пальма в деревянной кадушке будто высится в конце коридора у входа в кабину пилотов.
Тина вошла в мужскую палату. Не глядя нащупала ногами, надела туфли. Закрыла тело кавказца простыней. Ей стало ужасно холодно, она вся дрожала. Ресурсы ее собственных надпочечников истощились, ей нужна была подпитка. Но она даже не захотела, вернее, не смогла напрячь мозги и сообразить, какой себе самой сделать укол. Равнодушно и опустошенно она в сотый раз пошла между кроватями. Алкоголик спокойно спал под действием лекарств, и повязка (Тина нашла силы посмотреть) на его животе была ровная, сухая. Лицо больного даже чуть порозовело и приобрело не свойственные ему ранее человеческие черты. А вот бывший повешенный вел себя странно. Он натужно и с хрипом дышал, дугой выгибая грудную клетку, лоб его был бледен, на нем отчетливо виднелись капельки пота, на губах и под носом проступила синева.
– Вот тебе и на! – сказала себе Валентина Николаевна, подобравшись, стараясь унять дрожь. – Через шестнадцать часов у него все-таки развился отек гортани. – Она внимательно посмотрела на больного, набрала содержимое ампулы в шприц, сделала укол. Больной был в сознании, но во взгляде его читался невыразимый ужас. Тина собрала всю свою волю в кулак и сказала:
– Сейчас, дружок, потерпи! Скоро, очень скоро тебе будет легче.
Больной схватил ее за руку и головой показал вбок. Из горла его вырывалось сипение, говорить он не мог.
– Ты все видел? – спросила Тина.
Больной быстро закивал головой и руками стал что-то быстро показывать.
– Ты боишься, что ты свидетель и что тебя уберут? – догадалась Тина.
– У-у! У-у! – подтвердил больной.
– Не бойся! Они ведь понимают, что ты не сможешь их узнать, ведь они были в масках.
Об этом сказала Тине медсестра, когда застала ее звонившей в милицию. Но больной все равно держал Тину за руку. Ее это разозлило.
– Послушай, – сказала она. – Успокойся. У нас медсестра, девчонка, та самая, что делала тебе уколы. Она первая видела их, но она не боится. Наш доктор был здесь… – при этих словах голос Тины задрожал, – и я знаю, он тоже не испугался. Почему же ты боишься? Ведь ты, – продолжала Тина, и в голосе ее крепла злость, – не так уж давно, всего шестнадцать часов назад, добровольно накинул на шею веревку. Тебе не мила была твоя жизнь. Отчего же теперь ты боишься? Потому что это будет уже не по твоей воле?
Больной в ответ что-то замычал и стал вращать глазами. На Тину напала какая-то слепая ярость. Она наклонилась к больному поближе. Она почти кричала шепотом:
– Что же вы все в страхе цепляетесь за нас, когда что-то с вами случается? Ведь мы же, по вашим словам, ничего не знаем, не понимаем… Выписываясь отсюда, вы рассказываете друзьям и соседям, как плохо мы лечим, что без денег мы не подходим к больным. Вы зовете нас идиотами; на всех углах обсуждаете с ничего не смыслящими в медицине людьми назначения, на выработку которых уходят годы. Вы на всех уровнях ругаете наше здравоохранение, но, когда приходит час Страшного суда, вы боитесь отдать себя на волю Того, кто сильнее нас. Тогда вы требуете, чтобы мы быстро, как по волшебству, сделали бы что-нибудь такое, желательно безболезненное, что бы разом, перечеркнув все ваши грехи, лень, тупость, распутство, обжорство и пьянство, в один момент не только вновь сделало бы вас молодыми и здоровыми, но еще и обязательно счастливыми!
