Л. Бояджиева - Бегущая в зеркалах
Алиса так и отказалась от помощи парикмахера, и теперь ее голова была похожа на рекламный манекен, демонстрирующий два типа прически: с правой стороны топорщился уже отросший ежик модели «тиф», а слева вились, падая до плеча, романтические пряди.
– Но больше ничего показывать не буду. Сама не смотрю, только щупаю свой нос, вернее, то, что осталось. Не могу удержаться…
– Ах, Алиса, ты была чересчур хороша, и как человеку с юмором, тебе собственное совершенство, видно, изрядно надоело. Пусть теперь этот Динстлер помается, попыхтит, померяется силой со злобным Фатумом. Знаешь, на Кавказе есть такая притча: когда рождается ребенок, Бог целует его. Если поцеловал в уста – будет оратором, если в лоб – мудрецом и так далее. Этому Йохиму, думаю, кто-то чрезвычайно полномочный, поцеловал руку. Сама понимаешь – дело деликатное и очень редкое. Доверься ему – и мы еще пересмотрим вопрос о твоей карме.
Они долго сидели, обсуждали «Карамазовых», которых Остин прочел уже в весьма зрелом возрасте, говорили о событиях на мировой арене, о судьбе и Боге в том поверхностно-терапевтическом плане, который применяется для врачевания души, с лихвой одаренной страданием.
– Испытания ниспосланы нам свыше, во искупление… – тоном проповедника шутливо продекламировал Остин, и виду не показывая, как тревожит и озадачивает его фатальное невезение Алисы, явно перебравшей среднюю дозу трагических случайностей.
10
После отъезда Остина Алиса почувствовала себя более сильной и готовой к дальнейшим испытаниям. Весь день она удивляла персонал клиники необычным оживлением, а вечером, стоя перед зеркалом, как под дулом пистолета, решительно сняла повязку и не отвела глаз. Прошла секунда или несколько минут, окаменевшая Алиса определить не смогла бы. Отражение в зеркале сразило ее бесповоротностью похоронки – она похоронила саму себя – тот образ «Я», который, как ни крути, был представлен, прежде всего, ее глазами, носом, ртом, ее телом.
«Недаром в монастырях нет зеркал, человек видит только свою душу, истинную красоту добра и любви», – думала Алиса, лежа в постели. Только теперь она начала осознавать, что для нее значила физическая красота, казавшаяся зачастую ненужной, даже обременительной. Она поняла, что попросту привыкла к комфорту незаурядной внешности, полученной даром – по прихоти судьбы, как человек привыкает к роскоши и богатству – ко всем врожденным привилегиям, выделяющим его из круга себе подобных. Привилегиям, которые ощущаются как изначальная норма, но лишение которых для него зачастую равносильно смерти. «Бог дал – Бог взял» – эта формула смирения приемлема для тех, кто получил нежданный дар, и, потеряв его, лишь вернулся к былой скудности. Алиса, всегда считавшая себя существом духовным, личностью, достаточно интересной, чтобы пренебречь броской упаковкой, вдруг потерялась, утратив ориентиры. «Кто же я, в сущности, – флакон или его содержимое? Кого любит Лукка? Кем гордились родные и восхищались окружающие? За кого борется Динстлер? Если Лукка любит меня главную – духовную, почему же этот страх в его глазах? К чему мои суетливые попытки скрыть уродство? Почему я не могу теперь быть рядом с ним, не хочу быть жалкой, обременительной, да попросту боюсь, боюсь понять, что его «золотая девочка» навсегда исчезла, а то, что осталось, способно вызвать брезгливое сострадание. Я не хочу стать для него второй Армандой!»
Этот визит Лукки в клинику к изувеченной возлюбленной был решающим. Черная траурная повязка на рукаве означала, что он свободен – неделю назад Арманда умерла на руках плачущих сыновей и мужа.
Теперь вдовец стоял на коленях, уткнувшись лицом в Алисины ладони и боясь поднять глаза на ее страшные бинты. Он просил Алису стать его женой через год, как только позволят формальности траура. Он привез фиалки, и пучки влажных росистых цветов лежали у Алисиных ног.
– Невесты такие не бывают, – вздохнула она сквозь наворачивающиеся слезы. – Поздно, слишком поздно.
Лукка целовал ее взмокшую от слез повязку, мягкий ежик на макушке, судорожно сжатые руки. Он горячо шептал о любви и преданности, обещая заботу и непоколебимое восхищение…
Теперь, увидев ответ в безжалостном зеркале, Алиса кляла утешительные заверения Лукки, убеждавшие ее в могуществе медицине, да и самого доктора Динстлера. Она все еще оставалась максималисткой, привыкшей рубить сплеча. Лукку она больше никогда не увидит, докторам не поверит – таково было решение озлобленной, испуганной Алисы. Она – урод и должна начать жизнь изгоя.
Но не тут-то было. Что-то незримое и уже знакомое опустилось на Алису – теплый туман, разливающийся от макушки до кончиков пальцев. Сейчас он был утешителен, бережно-ласков, баюкая мягкой волной. Хорошо! До чего же все хорошо! Игрушечные города, как под крылом самолета, крошечные домики, улочки, люди… Игрушечный островок, маленькая девочка – огромное море! Как любила Алиса эту девочку, эту синюю гладь, на которой, покачиваясь и дробясь, улыбалось ее отражение: прежнее, потерянное лицо Алисы…
11
Йохим готовился к заключительной операции – той ринопластике, недостатки которой он когда-то живописал Нелли. Увы, изучение новейших данных в этой области не добавило ничего интересного – ставка в основном делалась на мастерство и профессионализм хирурга. Йохим был убежден, что починить нос, даже находящийся в значительно более плачевном состоянии, чем у мадемуазель Грави, он сумеет. Сейчас же задача намного усложнялась – он должен был вернуть этому сложному биологическому прибору не только функциональные особенности, но и тот первозданный вид, без которого ее лицо попросту будет другим.
Йохим рассматривал фотографии Алисы, разбросанные повсюду в его комнате. Он знал наизусть каждый изгиб и линию, но продолжал вчитываться в изображения и удивляться. Анатомическая алгебра не могла объяснить гармонии: все время что-то оставалось за пределами рационального. Как же здесь все было виртуозно и непросто – в этом лице! Этакое совершенство, создаваемое одним взмахом кисти, одним штрихом – но штрихом гения. Линия лба, следующая к самому кончику носа, была упрямой и насмешливой. Видимо, выпуклость лобной кости и чуть вздернутый кончик носа находились в некоем постоянном диалоге, выявляя объемную сложность характера своей владелицы. Форма и вырез ноздрей – о боже! Йохим лишь подозревал, что красота – вещь очень тонкая. А теперь он должен был сотворить ее своими руками.
…Операция сильно затягивалась. Леже никак не мог понять, почему так нервничает и чего же добивается Динстлер: все возможное было сделано в первые сорок минут. Когда он наконец счел свои действия завершенными, то поднял руки в окровавленных перчатках – знак капитуляции.
