Л. Бояджиева - Бегущая в зеркалах
Грави не проявляла никакого интереса к хирургическим планам Йохима, и он осекся.
– Вы, возможно, сомневаетесь, правильно ли выбрали врача? Скажите, не стесняйтесь, прошу вас. Еще не поздно изменить все.
Она отрицательно качнула головой. Йохим успокаивающе коснулся ее руки:
– Мне кажется, вы скептически относитесь к моим усилиям. Либо вас просто мало интересуют результаты… Я еще не встречал здесь женщины, которая не держала бы зеркальце на тумбочке и поминутно в него не поглядывала. Даже дамы весьма почтенного возраста и далеко не такие красавицы, как вы…
Больная вдруг взглянула на него с такой мукой, которую он и не предполагал обнаружить под ложной оболочкой спокойствия:
– Прошу вас, доктор, уйдите. Я доверяю вам. Я не хочу другого врача. Я не хочу зеркала. Я не хочу ничего. – Ее губы задрожали.
Йохим восторженно уставился на этот заново вылепленный им рот. Впервые она говорила с ним, и движение этих губ завораживало.
Он приблизил к ее губам свои близорукие глаза:
– Говорите, говорите, пожалуйста, что-нибудь! Вы же просто не знаете – как это замечательно у вас получается!
Алиса с усилием улыбнулась:
– Вы смешной, доктор.
– Хотите сказать – сумасшедший? – уточнил Йохим.
– Может быть. И может быть – это к лучшему. Только перестаньте меня жалеть. Вы не представляете, как мало значит для меня теперь внешность. Пустая, никчемная мелочь – рекламная вывеска, манящая фальшивым блеском.
– Вот уж – слова безумия или… святости. Или кокетства. Да, внешность – мелочь. В этом не сомневается всякий мало-мальски претендующий на духовность человек. Но – не ваша. Ваше лицо – великая, но, увы, бренная мелочь. Как полотна Тициана, или Боттичелли… Но когда они, эти бренные мелочи, являются в мир – на время, на миг, – мир становится лучше…
8
После второй операции, сложной и очень болезненной, мадемуазель Грави как-то сдала. Похоже, она просто выбилась из сил, устав сражаться. Температура прыгала, сердце то смиренно затихало, словно в предчувствии конца, то бешено колотилось, цепляясь за жизнь. У постели больной круглосуточно дежурили сиделки. Бесшумно входивший в палату Динстлер слышал прерывистое дыхание, слабые стоны, видел вопросительные, встревоженные лица медсестер. Но почему-то не пугался. Он просто ждал.
На пятый день Грави стало лучше, и вскоре, вместе с уже вовсю наступающей весной, она стала выздоравливать – охотно ела, слушала музыку, начала выходить в сад. А однажды Йохим застал ее оживленно беседующей с медсестрой. Хохотушка Жанна всегда была весела. Она не уставала рассказывать о своем семилетнем сыне и муже – водителе грузового трейлера, совершавшего длительные рейсы по альпийским дорогам.
Йохим услышал обрывок фразы, со смехом произнесенный Жанной:
– А на боку, чуть ниже бедра. – вот такусенький бантик!..
«О чем они здесь болтают? – недоумевал он. – Что может занимать мою пациентку, кроме подсчета часов до предстоящего снятия повязки?»
Когда это событие наконец свершилось, больная нетвердо пошла, покачиваясь и пытаясь прикрыть ладонью вновь прозревший глаз. Врачи остались довольны результатом: глаз сохранил свою подвижность и лишь немного косил, что, по убеждению египтян, только усиливает женскую привлекательность. Об этом тут же сообщил присутствующим Леже, втайне озадаченный таким ходом дела: столь благополучного исхода он не смел и предполагать. Тонкий шов, пересекающий лоб и бровь, со временем может быть успешно скрыт средствами повседневного макияжа, но форма надбровья и глазницы!
– Ну, коллега, поздравляю и обещаю, что впредь никогда не буду хватать вас за руки. Они у вас, кажется, умнее, чем я! – признался Леже, предвкушая приятное удивление Брауна, которого ждал со дня на день.
9
Остин приехал в клинику в те дни, когда Алиса уже полностью оправилась после операции глаза. Было начало мая, и даже здесь, в прохладной горной местности, в полную мощь цвели каштаны, разноцветный кустарник и фруктовые деревья. Больная большую часть времени проводила в саду в укромном уголке у маленького пруда. Здесь под прикрытием опушенных нежной игольчатой зеленью лиственниц был сооружен бельведер – нечто вроде беседки из решетчатого штакетника, сплошь зарастающего летом диким виноградом и розами. Сейчас их гибкие лозы уже были покрыты гроздьями мелких карамельно-розовых бутонов, а в траве, покрывающей берег, белели россыпи маргариток.
Мадемуазель Грави, несмотря на восторги медиков по поводу удачного восстановления ее подбородка, предпочитала носить черную повязку, оставляющую открытыми только глаза. Украдкой, вопреки запрету окулиста, она зачитывалась Достоевским, заново открывая для себя «Братьев Карамазовых», впервые «проглоченных» еще в юности.
Остин нашел ее в беседке, спокойно созерцающую пейзаж, поскольку книгу, заслышав шаги, больная поспешила спрятать в сумку. Узнав визитера, Алиса обрадовалась и вскочила ему навстречу. Но спохватилась, поправила повязку и смущенно опустила глаза.
Остин же, взяв ее за руки, внимательно разглядывал, отступив на шаг.
– Погоди, погоди прятаться. Ты в этой парандже и темном одеянии – вылитая черкешенка! Похудела, вытянулась как-то – этакая гибкая и пугливая дочь гор!.. Извини, что не приехал раньше, ты же понимаешь – дела. Но все про тебя знаю. С доктором твоим юным уже беседовал. Он непрост – совсем непрост! И так верит, что будешь танцевать на осеннем парижском балу! – Остин говорил торопливо, не давая возможности Алисе прорваться со своей печальной темой.
Почувствовав, что он явно заговаривает ей зубы, перетаскивая на свой берег, Алиса улыбнулась глазами и усадила гостя на скамейку.
– Не бойся, Остин, я не стану плакать и жаловаться. Ты не поверишь – но мне сейчас хорошо. Я будто вычеркнута из списка тех, кто непременно должен быть полноценным – то есть радоваться жизни, преуспевать, быть «кузнецом своего счастья», быть не хуже других и так далее. Я вышла из забега, и вся эта гонка, эта маята кажется мне отсюда такой мелкой возней.
– «Суета сует и вечная суета», – процитировал Остин. – Знаю, знаю, я это тоже проходил в своей жизни.
Считай, что, пройдя через испытания, ты просто поднялась на несколько ступеней, по кармической теории индусов.
– Да, взрывной волной, – усмехнулась Алиса. – Погляди-ка на мою голову! – Она сдернула с волос черную, по-монашески повязанную косынку.
Остин расхохотался:
– Потрясающе! Как это получилось? Ручаюсь, для стилистов «Ланвей» твоя прическа была бы находкой: «Авангард и ретро – попытка взаимопонимания».
Алиса так и отказалась от помощи парикмахера, и теперь ее голова была похожа на рекламный манекен, демонстрирующий два типа прически: с правой стороны топорщился уже отросший ежик модели «тиф», а слева вились, падая до плеча, романтические пряди.
