Кэтрин Стоун - Ложе из роз
Но сегодня, в такой же день под серыми, как олово, небесами, таившими в себе угрозу и скверные предзнаменования, он ответил:
– Нет, Сибил. Нет, не собираюсь.
– Значит, мы пообедаем вместе, Виктор? Ну пожалуйста, в память о былых временах.
– Я приеду к тебе, Сиб. Хотя не знаю, сколько времени я еще здесь останусь, сколько смогу остаться.
Виктор и Сибил расстались, как много лет назад, пообещав друг другу скорую встречу.
В тот далекий день, через несколько минут после того, как он покинул Сибил, Виктор отправился в Марипозу, имение, расположенное на Зинфандель-лейн, где в фургоне, обвитом вистерией, жила с родителями Джейн Периш.
Мать Джейн была кухаркой в имении, а отец следил за лошадьми и был одновременно привратником. Когда они узнали об их связи, то пришли в ужас.
– Мы любим друг друга, – пыталась убедить родителей Джейн. – Виктор и я. Мы будем любить друг друга всегда.
В любви своей дочери к наследнику Тесье Томас Периш ничуть не сомневался. Но он знал, что пропасть между Джейн и Виктором была гораздо больше, чем три года разницы в возрасте и жизненном опыте. Это была бездна, и потому юные влюбленные были обречены с самого начала: Виктор Тесье никогда не выбрал бы в жены полукровку, дочь его слуг. Богатый, всеми признанный музыкант мог потешиться с ней, поиграть в любовь, а потом отбросить ее, как надоевшую игрушку.
Именно так все и произошло – Виктор разбил сердце Джейн и свое собственное.
В тот памятный сочельник Джейн не впустила его в свой фургон и говорила с ним только через узкую щель в двери, но Виктор видел ее лицо, видел страдание в темных прекрасных глазах и влажные волосы цвета красного дерева, а еще бледные, запавшие щеки и четко обрисованные кожей высокие скулы женщины из племени лакота.
– Виктор? – Ее некогда звучный голос теперь казался таким же тусклым, как и ее бледная кожа. – Зачем ты здесь?
– Я пришел извиниться, Джейн, и сказать тебе, что я тоскую по тебе, люблю тебя и хочу, чтобы мы всегда были вместе.
– Нет, Виктор, нет.
– Да. Ты впустишь меня?
– Я… не могу.
– Тогда мы встретимся позже, ладно? Джейн, что бы ты обо мне ни думала, дай мне шанс. Пожалуйста.
– Слишком поздно, Виктор. Разве ты не видишь – мы уезжаем.
– Уезжаете?
– Да, завтра.
– Куда?
– Я не знаю.
– Я выясню это, Джейн. Я найду тебя, обязательно найду…
– Нет, Виктор, нет. Я должна идти. Прощай.
Джейн закрыла деревянную дверь, обвитую вистерией, тихо и спокойно, но Виктору Тесье показалось, что она захлопнула ее с грохотом, подобным грому. Он никогда не мог забыть этот звук.
Виктор долго стоял, окруженный ароматом сосны и лиловыми бутонами, ожидая, что дверь снова откроется, и ушел, только когда потерял надежду и когда появился Томас Периш.
Теперь в этот грустный и памятный для него день, столь похожий на такой же день тридцать четыре года назад, маэстро вернулся в знакомые места на Зинфандель-лейн. Это было импульсом, глупым, безумным… Но теперь ему ничего не грозило – Джейн здесь больше не жила, и скорее всего никто не жил.
Однако на этот раз он не угадал – серебристый коттедж не был пуст. Неподалеку от дома был припаркован старый синий пикап, а поперек вымощенной галькой подъездной дорожки стоял сверкающий новой зеленой краской «инфинити». Окна коттеджа были освещены. В сумрачный декабрьский день эти окна были похожи на манящие золотые маяки, приветливо приглашающие путника войти и отдохнуть.
Правда, знакомую деревянную дверь не украшал рождественский венок, но на вистерии еще красовались лиловые бутоны, и сама дверь была распахнута настежь. Внутри домика слышалось какое-то суетливое движение, и неожиданно оттуда показался маленький блестящий черный носик, потом лапки…
То было смешное и нежное приветствие, адресованное Виктору Тесье здесь, в том самом месте, где погибла его любовь. Виктор заключил в объятия взвизгивающий, полный радости пушистый комочек, с энтузиазмом облизывающий его лицо.
– Привет, привет. Кто ты?
Но кажется, он уже догадался. Он вспомнил, что, по словам Чейза, в Бельведере жил Николас Вулф, Ник, которого любила Хоуп.
С вечера пятницы Хоуп заботилась об этом спаниеле, которого Виктор уже встречал однажды в день катастрофы на Черной Горе.
– Значит, ты Молли? Тогда пойдем-ка поищем Хоуп.
Внутри коттеджа Виктор, кроме прочего, нашел три миски и огромное количество собачьих игрушек. Но Хоуп там не было.
– Да где же она? – Виктор бережно опустил спаниеля на натертый до блеска деревянный пол. – Ты знаешь, где Хоуп?
Похоже, Молли и вправду хотела, чтобы Виктор встретился с Хоуп. Описав несколько восторженных кругов по комнате, она вприпрыжку побежала к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж.
* * *
Оказавшись в студии Ника, куда ее привела Молли, Хоуп остановилась. Так вот он, цикл «Времена души». Четыре портрета. Четыре портрета Хоуп.
На одном, должно быть, написанном раньше других, балерина кружилась на лугу, заросшем дикими цветами. В тот день она запомнилась себе тяжеловесной и неуклюжей, но балерина на картине была вовсе не такой. Она, точнее, ее душа танцевала, парила в горячем летнем воздухе, радуясь праздничному, счастливому полету под золотым солнцем.
По странной фантазии художника висящая рядом картина изображала смертный холод, охвативший ее душу в тот день, в сентябре, когда Хоуп стояла на грозящем обломиться краю обсидианового утеса, прижимая к груди черного щенка. Тогда она уже предчувствовала несчастье, гибель, предательство, смерть. То была зима ее души.
«Но ты не умерла», – говорил ей своим следующим портретом художник. Теперь Хоуп стояла на ступеньках здания суда в Сан-Франциско: волосы ее развевал ветер, лицо было мокрым от дождя, но взгляд оставался гордым и решительным. Конечно, это осень, время года, когда ее душа осознала, что настало время жатвы, время сбора урожая, и уступила золотисто-рыжему, похожему цветом на ее волосы зову страсти – ее страсти к справедливости.
Наконец четвертый портрет, последний, – то была весна ее души. Портрет, должно быть, закончен незадолго перед тем, как его автор отправился в вечную зиму, откуда уже не рассчитывал вернуться. На нем Хоуп снова стояла посреди моря луговых цветов – прекрасная женщина, пробуждающаяся для любви, расцветающая желанием… Портрет был столь же интимным, сколь и дерзким. Она смотрела прямо на сверкающее солнце, зная, что оно тоже видит ее. Она была готова отдаться его ласкам, она ждала его прикосновений, – весенний цветок, жаждущий ощутить его пламя, его жар.
И она услышала голос.
Неужели это он стоял у нее за спиной и признавался ей в любви? Но Хоуп знала, что такого не могло быть. Этот низкий, глубокий, полный нежности голос не мог прозвучать в реальности; скорее, то было отражение ее желаний, фантом, порожденный ее сознанием, галлюцинация, вызванная усталостью.
