Пожалуйста, не уходи (ЛП) - Сальвадор Э.

Он набрасывает полотенце на шею и улыбается.

— У меня кое-что для тебя есть. Давно хотел отдать, но с переездом и началом сезона вылетело из головы.

— Для меня? — я беру белый квадратный конверт и, перевернув его, понимаю, что это обложка для компакт-диска, а внутри лежит и сам диск. «Священный Грааль Счастья Дэнни», нацарапано зеленым маркером, скорее всего перманентный. — Ты записал мне диск?

Он хватается за оба конца полотенца и кивает.

— Мне что-то подсказывало, что тебе никогда не выпадала честь скачивать музыку нелегально. Вот я и решил, что пусть будет компакт. И если тебе вдруг не понравится ни одна песня, я не хочу этого слышать. Хотя нет, они просто не могут не понравиться.

— Даже не уверена, что у меня есть, куда его вставить, — я снова смотрю на надпись, и губы сами растягиваются в еще более широкой улыбке.

— У меня есть магнитола или портативный плеер, но еще можешь послушать в машине.

— Эти штуки вообще еще существуют? — поддразниваю я.

— Сам не уверен, — его улыбка становится мягкой, а взгляд теплеет. — Оба были давным-давно подарены на день рождения. Мы с Эдрианом обожали музыку, вот родители и подарили. Нам, конечно, приходилось делиться. Я так и не смог с ними расстаться.

Боль в его голосе бьет прямо в грудь, но именно реакция заставляет сердце сжаться. Некогда яркий блеск в глазах тускнеет, становится безжизненным. Он улыбается, но улыбка не достигает глаз, а слова звучат одновременно тяжелыми и пустыми.

Горе довольно странная штука, сказал он однажды.

И правда, ведь в один момент Дэниел улыбается, будто весь мир у его ног, а в следующий вспоминает прошлое, и на него накатывает чистая, без примеси, грусть.

Я делаю шаг вперед и обвиваю руками его торс. Дэниел, явно не ожидав такого поворота, замирает.

— Если захочешь поговорить об Эдриане, я рядом.

Дэниел обнимает меня в ответ, и его тело сразу обмякает, приникая ко мне. Он не кажется тяжелым, скорее наоборот, почти невесомым.

— Помимо бейсбола... — его голос густой, хриплый, будто слова вырываются с трудом. — Музыка была чем-то нашим. Мы слушали почти все.

Я обнимаю его крепче.

— Правда? Поэтому у тебя в комнате столько кассет, винилов и компакт-дисков?

— Ты заходила в мою комнату? — Дэниел усмехается. В его голосе нет укора, только радость.

Это произошло три недели назад, в День святого Валентина.

— Это не то, о чем ты подумал. Я искала тебя из-за цветов, а ты не отвечал.

Он тихо мычит.

— Да, поэтому. Какие-то были папины, остальное мы сами находили в комиссионках. Казалось это крутым, и мы начали коллекционировать. У меня их гораздо больше, но остальные дома. Я бы привез их, да места мало.

— Можешь поставить в гостиной.

— Не хочу...

— Ты живешь здесь, и знаю, моя скрупулезность в том, где что стоит, кажется странной, но я не против. Надо было сказать раньше. Прости.

— Не извиняйся. Это твой дом.

— Теперь и твой тоже.

Я чувствую, как сердце в его груди, прижимающейся ко мне, бешено бьется.

— Ты не странная, если любишь чистоту в своем пространстве.

В горле застревает ком. Я не люблю об этом говорить, но в его объятиях язык развязывается сам собой.

— Мама ненавидела беспорядок. Любила, когда все пусто и минималистично; она раздражалась, если было не так. Она говорила, что в Мексике, в доме, где жила, все было далеко не идеально. Никогда не вдавалась в подробности, но и не забывала напоминать, как хорошо устроилась я. Как пожертвовала собой, чтобы дать то, что я имела. И в подтверждение своих слов заставляла убираться. Следила, чтобы я делала это идеально, — я хрупко усмехаюсь. — Ни игрушек, ни красок, ничего. Это стало нормой, которой я безукоризненно следовала, — я дрожаще выдыхаю. — Но теперь, когда ты живешь здесь, можешь расставлять вещи, оставлять что-то на кухне и в гостиной. Обещаю, я не стану мешать.

— Соглашусь при одном условии.

— При каком?

— Ты позволишь помогать с уборкой.

— Нет, я не хочу, чтобы ты убирался, — брови сдвигаются от нарастающего раздражения. Я пытаюсь отстраниться, но его хватка становится лишь сильнее. — Я рассказала не для того, чтобы ты меня жалел. Я...

Он смотрит терпеливо, мягко, сверху вниз.

— Я не жалею тебя. Ты поделилась, я выслушал, и теперь хочу что-то сделать. Хочу пойти на компромисс. Не отталкивай меня, Джозефина. Пожалуйста, позволь помочь.

Я колеблюсь, губы приоткрываются и снова смыкаются.

— Я всегда убиралась одна. Мне нужно, чтобы все было сделано по-моему. Если иначе, начинаю чувствовать себя... задавленной.

— Покажи, как тебе нравится, и я буду делать именно так. Хорошо? — он заводит прядь моих волос за ухо, костяшками пальцев касаясь щеки.

— Я могу разозлиться.

— Это нормально.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— Я бываю помешанной на контроле. Я не шучу.

— А мне нравится, когда ты говоришь, что делать, — он улыбается.

Я прикусываю щеку, обдумывая, что сделать.

— Я... ладно, но знай, что я предупредила. Не злись, когда разозлюсь на тебя.

Он снова усмехается.

— Я никогда не смогу на тебя злиться.

Костяшки пальцев опускаются к изгибу моей шеи, тело содрогается, а веки самопроизвольно смыкаются. Почти хочется затащить его в свою комнату, но сегодня четверг, у Дэниела занятие, и ему нужен отдых перед завтрашней игрой.

— Надеюсь, ты не пытаешься меня отвлечь, потому что занятие все равно состоится, — я отстраняюсь. Хватаю его за запястье и тяну за собой.

С тех пор как целовались на диване, у нас ничего не было. Он, как и я, больше не делал шагов.

— Черт, не сработало? — он разочарованно вздыхает.

— Нет, придется сделать нечто большее, чем просто коснуться моей щеки.

— Да? — он протяжно гудит, но в голосе слышится вызов.

Я игнорирую, хотя тело предательски откликается.

— Спасибо. Если дашь магнитолу или плеер, вечером послушаю.

— Пользуйся ими, когда захочешь, — он приобнимает меня за плечи. С кем-то другим идти бок о бок было бы неловко, но под его рукой мне уютно.

Когда мы заканчиваем, солнце почти скрывается за горизонтом, заливая небо нежными переливами розового, лилового и оранжевого.

Дэниел откладывает доску и очки, и проводит пальцами, словно гребнем, по мокрым прядям. Волосы остаются зачесаны назад, но с кончиков скатываются капли, стекая по загорелой коже тонкими ручейками.

Я хватаю свой мокрый хвост и выжимаю из него воду.

— Знаешь, если бы ты верил в себя так же сильно, как в свою дурацкую стойку, ты бы уже давно научился плавать.

— Дурацкую стойку? — он приподнимает бровь, губы трогает кривая ухмылка.

— Стоя на отбивании, ты выглядишь... — как бы это сказать? — Странно. Кто так вообще делает?

Он усмехается и подходит ближе. Я отступаю, пытаясь увеличить расстояние между нами, но спиной упираюсь в бортик бассейна.

— А что не так с моей стойкой? — в его глазах поблескивает насмешка.

— Кроме того, что выглядит она слегка неудобно и странно, ничего, — взглядом я ловлю заблудшую каплю, и не могу не проследить за ней. Та скользит по ключице, груди, повторяет рельеф пресса, пока не достигает воды.

— Тебе стоило бы прийти на матч, — его взгляд скользит по моей груди и задерживается там, прежде чем подняться.

— Мне и так неплохо, — мои соски напрягаются.

— Нет, я серьезно. Приходи на матч, — он упирается руками в край бассейна по обе стороны от меня, запирая словно в клетке.

— Я тоже серьезно. Мне и так хорошо, — мало того что не хочу идти, потому что там будет Брайсон, так я еще и останусь одна. Обе подруги заняты, а других друзей у меня нет. Буду выглядеть полной одинокой лузершей.

— Давай заключим сделку, — его взгляд снова скользит к моей груди, и я почти уверена, он видит, как соски проступают сквозь тонкую ткань бикини.

Тело вспыхивает, а по коже бегут мурашки.

— Сделку?

— Каждый раз, когда я буду делать успехи, ты приходишь на матч. Если научусь плавать, начнешь приходить на все, или хотя бы на домашние игры, — одной рукой он по-прежнему опирается о край, другую опускает в воду, и чувствую ее у себя на спине. Пальцы лишь слегка скользят по коже, а потом дергают за завязку топа.