Солнечный ветер (СИ) - Светлая Марина

— Милана…

А после толкнулся вперед, с первого раза оказавшись внутри. Будто бы вняв его просьбе, она приняла его сразу, всего, целиком, сдаваясь. Как загнанная в ловушку дичь, которой больше некуда деться.

Она молчала, чувствуя его отчаянные толчки. Волнами на нее накатывали воспоминания, сменяясь новыми, незнакомыми ощущениями, от которых она теряла голову. Чтобы не снесло этим внезапным штормом, Милана из последних сил удерживала себя на краю сознания, вцепившись в его плечи дрожащими руками. И сама не понимала, чего хочет — чтобы все скорее закончилось или длилось вечно.

Назар и раньше угадывал, чего ей нужно, по малейшему вздоху. Теперь же, ведомый граничащим с жизнью и смертью желанием доказать ей бог весть что, он готов был сдохнуть здесь и сейчас, если только не даст ей кончить. Жажда ощутить всем телом ее оргазм сделалась сильнее собственных потребностей. Плевать на то, что нетрезв, плевать на то, что у самого секса не было уже много месяцев. Это Милана. Его Милана, а значит он попросту не имеет права облажаться. И потому исступленно и не останавливаясь двигался в ней, не давая себе передышки, обводил языком ее соски, все такие же чувствительные, но ставшие крупнее и темнее после родов, чуть прикусывал, ласкал руками, не оставляя ни себе, ни Милане пространства для того, чтобы думать о чем-то еще, кроме того, что они наконец снова вместе. Пусть не так, как ему мечталось, пусть не так, как она была достойна, но разве мог он что-то еще сделать сейчас, кроме этого? Чтобы доказать. Чтобы просто доказать ей. Она — его единственная. А он — ее. И больше ничего не имеет значения, что было в их жизни, такой дурной, бестолковой, но все-таки вернувшей их друг другу.

— Милана, — прошептал он, снова оказавшись у ее лица и прижимаясь к нему щекой, — Миланка моя.

— Я не твоя, — хрипло выдохнула она и принялась повторять, как заклинание: — Не твоя, не твоя, не твоя…

Он окаменел. Замер в ней, не выходя и не отпуская, но она отчетливо ощущала, как вместе с ним будто бы замерло и его сердце, до этого бившееся так взволнованно и жадно. А теперь стало тихо, как если бы оно не собиралось снова запускаться. Чушь, иллюзия, кажется. А он — живее живых. Вот, глядит на нее пронзительным взглядом, вбирая в себя ее боль и обиду. И ей почему-то пришло в голову, что он никогда в жизни не был настолько уязвим перед ней, что она может сейчас сделать с ним все, что угодно. Потому что до него начало доходить, что он натворил.

И понимание этого — добивало то, что и без того уже было надломлено.

Назар крупно вздрогнул и скатился с нее на другую сторону кровати. А потом посреди тишины она услышала его глухой, надтреснутый, будто бы после простуды голос:

— Черт… прости меня. Пожалуйста, прости… Я не знаю, как я… я не за этим…

— Просто уходи, Назар, — так же глухо проговорила Милана, не глядя на него. — Уходи и живи свою жизнь, а в мою не лезь.

— Я не буду… н-не буду лезть. Только не запрещай видеть Даню, — теперь она отчетливо слышала жуткий, первобытный страх в его интонациях. Будто бы это и не он говорит.

— Уйди, пожалуйста.

Кровать чуть скрипнула. Потом зазвучал едва слышный шорох одежды — Назар приводил себя в порядок, насколько это было возможно. Она не смотрела. Она вообще хотела думать, что все это не с ней… не с ними. Нельзя этим подменять то, что было раньше. Потом его шаги зазвучали по направлению к двери. И снова его неживой голос, добивавший на сей раз ее:

— Я не хотел… я сдохну без вас, слышишь?

Она ничего не ответила. Он ждал несколько секунд. Потом за ним тихо затворилась дверь, и Милана осталась одна.

17

Она оставалась одна день за днем.

Когда вернулась из Милана. Когда возила Даньку в школу. Когда немногословно отвечала Назару о времени, в которое он может заехать за сыном.

Запрещать им видеться Милана не стала бы, несмотря ни на что. Случившееся — лишь между ней и Назаром. Любой запрет — обидит Даню, который и без того чувствовал ненормальность происходящего. Поглядывал настороженным зверьком на мать, опасаясь задавать лишние вопросы. Но радостно мчался к отцу, едва тот сообщал, что приехал.

Шамрай в доме почти не появлялся. Пару раз поднимался в квартиру, но в остальное время безропотно ждал, пока мальчишка не спускался к нему во двор.

А Милана, провожая их взглядом из окна, все еще помня о том, что случилось в Милане, раз за разом твердила себе, что не имеет никакого права на этого мужчину. Да и не хочет. Слишком очевидно он все расставил по местам, сделав их разговор, о котором она рассуждала с Олексой, бессмысленным. Милана злилась, что позволила разыграться чувствам и воображению. Между ними ничего невозможно. В конце концов, если разобраться, другая женщина в его жизни — не самое страшное. Любые отношения можно закончить, прежде чем начать новые. Как она сама рассталась с Давидом и отказала ему, когда он сделал ей предложение. Там, в Милане. Для того и приезжал. Но она позволила себе верить, что Назар изменился и что у них получится то, о чем ей мечталось четырнадцать лет назад. Быть с ним, быть вместе. Пусть тогда не сложилось. Но она ведь снова влюбилась в него, по-дурацки и отчаянно, а он снова предал ее. И от этого было плохо и горько.

Утренние курьеры тоже перестали появляться на пороге Миланы. На Данино удивленное замечание отозвалась Павлуша, ворчливо заметив, что зато в квартире легче дышится без цветочных ароматов, а домашняя еда всегда вкуснее любой общепитовской снеди.

Дни, которые, как назло, не были заполнены работой, вязко тянулись один за другим. Она проводила их в мастерской, где можно было спрятаться ото всех. Не получалось лишь убежать от себя. Мысли жужжали так же монотонно, как и гончарный круг, вращаясь вокруг единственного назойливого вопроса. Почему она выбирает не тех мужчин? Даже не так. Почему она выбирает не того мужчину?

Как она снова умудрилась вляпаться в Назара? Ведь проходила. Плавала. Знает. Но вместо того, чтобы сразу очертить вокруг себя магический круг — дала слабину. Подпустила. Разомлела. И теперь снова разглядывает по ночам кольцо с зеленым янтарем, увитым тонкими золотыми веточками, которое спустя несколько дней после ее возвращения из Италии ей доставили на дом.

Хоть зови Олексу, чтобы выбросил!

Но приходилось справляться самой. Кольцо было решительно спрятано в одном из кувшинов в мастерской, предыдущая переписка из чата удалена, а сама Милана мучительно ждала дня, когда Даня отправится в долгожданную экспедицию.

Он бы и не поднимался, если бы не необходимость спустить Данину сумку. Они не виделись три недели. Почти три недели, без пары дней. Почти три недели ее тихого отчаяния и безутешного горя, которое никак нельзя было показывать ребенку. И Назару, сегодня впервые представшему пред ее глазами, — тоже нельзя.

Милана вышла поздороваться из-за Дани, уже распушившего хвост в прихожей, вертясь вокруг отца на пару с енотом. Нужно же проводить, всю неделю осенних каникул они не увидятся. Потому вышла. Вышла и замерла. Вот он. Назар. Чужой, не ее, далекий, дальше, чем из Ирландии.

Какой-то серый, похудевший — одни черные глаза остались, как две глубокие пропасти. И хищный нос — как у той птицы, которую он когда-то приручил. Больше ничего. На сушке, что ли? «Нет, — болезненно сжалось внутри, — ну какая сушка…»

Черная куртка делала его еще выше и худее. Сегодня брился — на подбородке, под губой, свежий порез. На лице — нарочито бодрая улыбка, обращенная к сыну, и застывшая, едва он поднял глаза на его мать. Будто не ожидал ее сейчас увидеть. Замер. Пальцы в Грыцином меху. Сам — полусогнут. Здоровался. Енот же не в курсе, какой он мудак.

Назар сглотнул и разогнулся.

— Привет.

— Привет, — глухо отозвалась Милана и быстро перевела взгляд на сына. — Не пропадай, пожалуйста. Я буду волноваться.

— У нас хорошая связь, без перебоев, — снова раздался отстраненный голос Назара.