Анна Богданова - Самый бешеный роман
– Маня! Маня! Выходи! Они приехали! – Мать ожесточенно колотила в дверь.
– Иду! – крикнула я, но решила дождаться того момента, когда гости войдут в дом, а потом уж появиться перед ними во всей красе, иначе мамаша немедленно отправит меня снова переодеваться.
И когда с первого этажа послышались восторженные вопли вдовы, я наконец соизволила спуститься.
– Добрый день! – сказала я, чувствуя, что мой приветливый и ласковый голос совсем не подходит созданному образу.
Эти трое смотрели на меня во все глаза – казалось, они совершенно растерялись от моего вида и не знали, что говорить и вообще как себя вести. Николай Иванович неотрывно глазел на кожаный бюстгальтер – ничего подобного в жизни он, наверное, не видел, и никак не мог отвести взгляд.
– Тебе так не холодно, дорогая? – поинтересовалась мама, однако любезный тон ее таил в себе желчь, злость и бешенство.
– Нет, в доме тепло.
– Ну, гости дорогие, прошу всех за стол, – процедила она и едва слышно рявкнула на Николая Ивановича: – Что ты уставился на ее грудь! У тебя там сейчас шашлыки сгорят!
Наконец все уселись, Николай Иванович принес шампуры со слегка подгоревшими шашлыками. Эта троица как вкопанная сидела у стены, и, глядя на них, у меня возникло странное, неприятное ощущение. Мне вдруг почудилось, что передо мной сидят не живые люди, а фотография, сделанная в натуральную величину, на которой запечатлены давно умершие Эльвира Ананьевна, Шурик и Шурочка. Такими плоскими и неживыми они выглядели.
– Шура, вы бы нам что-нибудь рассказали, – нарушила я томящее молчание только для того, чтобы проверить, живые ли они или нет.
– Да все нормально, – себе под нос проговорил он, не глядя на меня, и снова уткнулся в тарелку.
– Ой! Шурочка у нас такой стеснительный! – поспешила вмешаться Эльвира Ананьевна. – Он совершенно не умеет с девушками разговаривать. Уж такой застенчивый! А ведь это и хорошо – вот поженитесь, так он ни на одну не посмотрит. Всю жизнь тебе верный будет, Манечка!
– Да, скромный мужчина – это сейчас большая редкость! – поддержала вдовицу мама, улыбаясь, а мне шепнула на ухо: – Иди немедленно умойся и переоденься!
– С одной стороны, это, конечно, хорошо, но с другой-то – как плохо! Ведь ему за тридцать – жениться уж давно пора, а он до сих пор перед женщинами робость испытывает.
– А разве не влюблен он в девицу – ту, что живет в соседнем с вами доме? – неожиданно спросила я. Все удивленно смотрели на меня, но никто не отвечал, а мама, наверное, проклинала себя за то, что передала мне их откровенный разговор с вдовой. – Она, кажется, замужем, и ребенок у нее. Шура, вы ведь влюблены в нее? – не унималась я.
– Ма, а откуда она знает? – промычал «жених», не отводя взгляда от тарелки.
– Да что ты, Машенька, она ему нравилась давно, но он ведь у нас такой робкий, так и не подошел к ней. Да и разонравилась она ему! Вот как тебя в прошлом году увидел, совсем голову потерял, ночи не спит, все меня просил с твоей матушкой поговорить, чтобы она тебя привезла из Москвы. И все это время ждал тебя да тосковал!
– А разве вы не говорили, что роман между вашим сыном и той девицей замужней вот уж два года продолжается? А разве не боялись вы, что муж ее вашему Шурику все косточки попереломает? – Я делала все возможное, чтобы они оставили меня в покое, и, кажется, ввела семейку в замешательство, отчего получала истинное наслаждение, как вдруг в мою ногу с силой вонзился мамин каблук.
– Машенька, это какое-то недоразумение! Нам просто все завидуют, вот и наговаривают на моего сына!
– Да, здесь до ужаса завистливые люди! – горячо поддержала Эльвиру Ананьевну мама, и разговор переключился на здешних жителей, потом на тот беспредел, который царит в области, и потом еще на что-то, и так до позднего вечера, пока дорогие гости не засобирались домой.
Когда мы остались в кухне вдвоем с мамой, на меня обрушился шквал упреков, к которым я давно привыкла, поэтому близко к сердцу сказанное не принимала.
– Мам, да Эльвиру Ананьевну ничего не остановит – ни моя прическа, ни тонна косметики на лице, ни кожаный бюстгальтер. У нее навязчивая идея – женить на мне своего Шурика!
После этих слов мама успокоилась, потому что знала, что я права. А я, в свою очередь, лежа в кровати, подумывала об отъезде.
* * *Была середина марта. Это, пожалуй, самое отвратительное время года в этих краях – началось таяние снега, погреб затопило, и Николаю Ивановичу приходилось каждый день откачивать воду, наши с мамой прогулки стали редкими, и ее вздохи и тоска по охраннику порядком мне поднадоели, пробраться в лес не было никакой возможности.
Бескрайние поля уже не радовали глаз – напротив, они наводили печаль, задавливая со всех сторон хоть и величественной, но все же однообразностью. Я больше не могла жить без душа в ожидании бани; работа стояла на месте. Но уехать я не могла. Все зависело от Николая Ивановича, который патологически ненавидел Москву и ездил туда исключительно по делу – пенсию получить да за квартиру заплатить. Поездка в столицу нашей родины намечалась лишь на середину мая, поэтому я попыталась уехать из деревни своим ходом, но не ожидала, что это будет так сложно. То из-за таяния снегов, то из-за снегопадов или гололедицы, то по техническим причинам утренний шестичасовой автобус, курсирующий всего лишь один раз в неделю, постоянно отменяли – так что не было никакой возможности добраться до вокзала.
Никогда прежде я не ощущала полной оторванности от мира, от нормальной жизни, от цивилизации! Я скучала по дому, по друзьям, по нормальному унитазу и ванной, но выбраться даже при наличии на дорогу денег никак не могла. Абсурд какой-то!
К тому же меня выводили из себя частые визиты вдовы с сыном, которые и не думали отступать от намеченных планов. Эльвира Ананьевна при встрече кидалась мне на шею, целовала; меня тошнило от запаха тухлой селедки, которой она насквозь пропиталась. Шурик стоял поодаль, а его отрешенный взгляд был устремлен в неведомые дали. У меня складывалось впечатление, что это не он собирался жениться на мне, а его разбитная и упрямая мамаша.
Семнадцатого марта, в пятницу, мы, как обычно, поехали на ярмарку. Первым делом мама потащила меня в магазин на центральной площади. Эльвира Ананьевна, бросив торговлю, вылетела и повисла у меня на шее.
– Идемте, идемте, мне нужно с вами поговорить, – сказала она и увлекла нас в подсобку. – В это воскресенье мы приедем к вам делать официальное предложение. Это помолвка, – заговорщическим тоном проговорила она. – Полина, ты как, не против?
– В общем-то нет, – заявила моя мать-предательница.
– Тогда решено, – радостно взвизгнула вдова.
