Алина Политова - Серпантин
обходился без неё, Евы, все эти годы. Нужна ли она ему сейчас? И нужен ли он ей?
— Ты ответишь мне? — раздался голос у неё за спиной
Что? — она вздрогнула. — А, ты об этом… Не знаю. Мне просто интересно.
Интересно, почему так происходит.
— Интересно, почему санитары умирают после контакта с тобой?
Евгения повернулась к нему и вздохнула.
— Забудь об этом. Я не была ни с кем из этих санитаров. Это всё дурацкие слухи,
которые распускают медсёстры. Я попала сюда ребёнком, и у меня никогда не было
мужчины.
Семёнов начал что-то говорить, но его прервал телефонный звонок.
Он с досадой схватил трубку и прижал её к уху.
Какое-то время он с каменным выражением слушал своего невидимого собеседника, а
потом, медленно опустив трубку на рычаг, глухим голосом произнёс:
— Я больше не буду тебя удерживать здесь. На днях твой отец может забрать тебя.
По её лицу расползлась злобная ухмылка. Никогда ещё Семёнову не доводилось
видеть такой эту милую тихую женщину.
— Что, умер Николай Смирнов? Ну вот видишь, они постоянно умирают, хлипкая
какая-то стала молодежь, экология наверное плохая. И право, я тут ни при чем.
Мир обрушился на неё как лавина. Яростная снежная гора, с невероятной скоростью
несущаяся вперёд и слепо сметающая всё на своём пути.
Она не знала, даже представить не могла, что всё будет так страшно, дико,
нереально…
Всего двадцать лет — целых двадцать лет!
Все настолько сильно изменилось, что по началу ей казалось даже, что она попала
в одну из антиутопий, о которых читала в фантастических романах. Другие машины
ездили по другим улицам, другие товары продавались в других магазинах, но самое
странное — другие люди…
Их одежда, манера держаться, разговаривать, — к этому она, в общем-то, была
готова. Страшнее было то, что изнутри люди тоже стали другими. И лучше всего это
читалось в их глазах.
Сначала Ева долго не могла понять, что же её так смущает в этих новых людях,
наводнивших улицы её родного города, но, в конце концов, до неё всё-таки дошло.
Одиночество. Глубокое горькое одиночество нёс каждый в окружавшей её многоликой
толпе. Оно как из окон выглядывало из глаз людей, и совершенно не важно кем был
обладатель этих глаз. Нищим, потягивающим руку возле Вознесенской церкви или
заплывшим жирком господином в шикарной заграничной машине.
Время слишком сильно поменяло людей. Если двадцать лет назад, в то ругаемое
всеми время, народ жил одной толпой, стаей, идеей, верой, то теперь каждый был
сам по себе. Стаи больше не существовало, а существовали отдельные особи.
Огромная вселенная, внушающая трепет своей безграничностью и силой распалась
вдруг на жалкие маленькие звёздочки. Человек получил свободу — ура! — но к ней
маленький тяжёлый довесочек — одиночество.
Когда Ева осознала это, ей в голову пришла интересная ассоциация. Когда-то
бесконечно давно, она прочитала в школьном учебнике биологии про вольвокс -
водоросль-колонию, состоящую из множества отдельных организмов. Организмы эти
были собраны в один комок, где у каждого была своя работа. Одни шевелили
усиками, помогая колонии перемещаться с места на место, другие захватывали пищу,
которую распределяли на всех, третьи делали что-то ещё, не менее важное… одним
словом, ни смотря на то, что биологически каждая из клеток вольвокса была
самостоятельным живым существом, жить вне колонии было для них всё-таки
невозможно.
И Еве подумалось вдруг, что вся эта огромная страна, где ей посчастливилось
родиться, очень сильно напоминает маленький зелёный вольвокс. Вольвокс, в
который закралась гнилая клеточка, возомнившая себя бог знает чем и во всё горло
заоравшая: "Эй, ребята, бросьте! Зачем нам жить по чьей-то указке и плыть туда,
куда плывёт эта зелёная дрянь?! Ведь мы такие живые и такие свободные! Мы имеем
право выбора! Пусть каждый плывёт куда захочет! Так разорвём же узы, держащие
нас в плену!"
И разорвали. Маленькие беспомощные водоросли разбежались кто куда и остались
одни в бесконечном хаосе, не зная куда бежать дальше.
Ева не могла понять — зачем же нужна была эта чёртова свобода, если сам ты при
этом становишься абсолютно никому не нужен. Ты перестаешь быть необходимой
клеточкой, теперь ты можешь обойтись без мира, но ведь и мир прекрасно стал
обходиться без тебя. И ты тащишься по воле волн этого огромного безбрежного
океана, такой одинокий и никому не нужный. Покинув стены своего тихого приюта,
Ева поняла наконец-то, что такое сумасшедший дом. Он был здесь, на улице, за
окнами домов, в сердцах людей… людей, среди которых ей предстояло научиться
жить.
Месяц она провела в центре реабилитации, после чего тамошние доктора единодушно
решили, что Ева готова к нормальной (нормальной?!) жизни и благополучно
выпустили на волю.
Отец написал расписку о том, что полностью берет на себя ответственность за
дальнейшую её судьбу и вот она дома, со своей любимой семейкой, на которую ей, в
сущности, было всегда наплевать. Она даже ненависти к ним не испытывала, хотя
сестра и отец наверняка думали иначе. И они всеми силами старались загладить
свою вину. Папаша, например, совершенно сдал за эти годы. Когда он навещал её в
дурдоме (Ева так называла про себя свою лечебницу), то всегда старался казаться
бодрым и весёлым. Здесь же, в домашней обстановке, стало заметно, что чувство
вины просто сожрало его изнутри. Каждую минуту он видел перед собой девочку в
школьном платьице, которую позволил когда-то растоптать. Еве не понадобилось
много времени, чтобы понять это, но ни злорадства, ни удовлетворения она не
испытала. Так же как и жалости.
Ещё меньше эмоций вызвала у неё сестра Вера.
Не было ничего и никого в этом мире, кто мог бы заинтересовать её.
Кроме…
Три чистых хрустальных слезинки в её раздавленном чёрном сердце. Три слезинки,
которые много лет назад помогли ей забыть свои кошмары, ради которых она выжила,
и теперь должна была влиться в этот пугающий чужой для неё мир.
Её неправильная любовь. Грязь, в которой она вымазалась и по какой-то причине
пыталась вымазать их. Но почему-то эта грязь стала её чистой детской любовью,
которой так хотели лишить её грязные животные…
Только один раз осознала она правду. За все двадцать лет — один раз.
