Жанна Корсунская - У кого как...
— Нет. Я хочу сама. Вдруг увлекусь и пойду вашей дорогой. Хочу сама.
— Ди, умоляю, не портите себе жизнь с самого начала!
— Елена Степановна, портить жизнь — это значит не писать про царей. Вы-то это очень хорошо понимаете, иначе не сидели бы сейчас здесь с нами, а наслаждались Эрмитажем в Ленинграде.
— Ди, в таком случае вам придется писать две курсовые работы: одну — про царей, а другую — обычную, из программы института. Вам придется работать в два раза больше.
— Про царей — не работа, про царей — кайф!
— Не думаю. И то и другое — кропотливая, серьезная работа.
— А кто прочтет мою курсовую про царей?
— Я, Эмма... мои ленинградские друзья — литературоведы. Ди, пообещайте никому не показывать свою работу без моего ведома. Пообещайте, пожалуйста, если я вам хоть чуточку не безразлична.
Ди пообещала, и мы пошли ко мне. Неожиданно поднялся совсем зимний ветер. Мы были одеты по-летнему. Хотелось скорее оказаться в нашей теплой, сверкающей квартире, вдохнуть аромат душистого горячего борща, увидеть папу с мамой и рассказать им о Елене Степановне.
Когда мы пришли, папа был в своем «кабинете» — так мама называла кладовку с прорезанным под потолком окном в их спальню, прямоугольником, через который проходил воздух. В кладовке стоял верстак, валялись золотистые стружки и одуряюще пахло смолистой сосной. Папин «кабинет» был единственным местом в нашем доме, где всегда царил беспорядок. Когда-то давно, много лет назад, мама не выдержала и подмела стружки. Папа очень грустил — оказывается, она сбросила на совок какой-то таинственный образ второго дня сотворения мира, когда Всевышний словами «Да будет свод» уплотнил небеса, сгустил их и создал вокруг земли атмосферу, чтобы защитить все живое от уничтожения. После этого мама никогда ничего не трогала в папином «кабинете», навсегда оставив его полновластным хозяином этих двух квадратных метров хаоса.
Я не видела папу целый месяц. Он ездил в Москву на курсы усовершенствования. Вернулся утром, когда мы были на занятиях. Прямиком бросилась к нему, прижалась к теплой щеке:
— Привет! Как Москва?
— Отлично! Все отлично.
Папа возился с блестящей деревянной болванкой.
— Это кто будет?
— Главный Коэн. Первосвященник. Я тебе потом объясню, когда сделаю. В Москве на ВДНХ выставляли компьютеры. Самые современные. Мне пришла идея, вернее, я что-то понял... Потом. Сначала сделаю.
— Ты уже ужинал?
— Нет. Мы с мамой тебя ждали.
— Отлично!
Я пошла переодеваться. Ди, как только вошла в дом, отправилась в туалет. Туалет у нас совмещен с ванной. На стиральной машине, покрытой вышитой салфеткой, лежала мамина косметичка с карандашами для глаз и губ. Ди уселась на унитаз и вдруг обнаружила в косметичке синий импортный карандаш, который отлично рисовал на теле. Она пописала и тут же забыла, где находится. Коричневые трусы и колготки, спущенные до лодыжек, почему-то напомнили ей корпус парусника, подобного тому, что был на карте Елены Степановны. Бордовую шерстяную юбку Ди разложила над коленями и чуть ниже — в виде спущенных парусов — и принялась разрисовывать свои голые ноги карабкающимися по ним древними римлянами. Они поднимались по «столбам», чтобы поднять паруса и плыть в непокоренные страны. Именно за этим занятием папа и застал Ди, когда через несколько минут вошел в туалет, то есть одновременно в ванную, чтобы помыть руки перед ужином. Дверь Ди, конечно, закрыть забыла, а папа тогда еще ничего не знал о ее существовании. Я только собиралась познакомить их за ужином.
Самое удивительное, что эта странная, мягко говоря, ситуация не смутила их. Ди так увлеклась художественным воплощением своих фантазий, что вообще не заметила папу. Папа был поражен парусником. Потом он говорил мне, что видел подобный корабль с бордовыми парусами и древними римлянами во сне, давным-давно, в молодости, когда еще на свете не было меня, а были его дружки. Папа зачарованно смотрел, как на ногах Ди оживают все новые и новые матросы.
Аппетитный борщ, разлитый по тарелкам, струился горячим дымком.
— Где Зяма? Что с Ди? Все остынет... — Мама ужасно не любила, когда еда остывала. — Иди к нему в «кабинет», скажи, что мы ждем.
Но я сначала отправилась в ванную — поторопить Ди. Когда я появилась, она как раз подняла голову — очевидно, ей понадобился еще какой-то карандаш из маминой косметички — и наконец-то заметила папу и меня за его спиной.
— Извините, — ужасно смутилась она и потянула кверху трусы с колготками.
— Не двигайтесь, пожалуйста. Это нужно как-то сохранить. Я возьму фотоаппарат.
— Папа, познакомься, это моя новая подружка Диана. Она сидит на унитазе. Конечно, ничего плохого не видно. Все укрыто юбкой, но я не думаю, что нужно ее сейчас фотографировать. В столовой нас ждет мама, и борщ остывает.
— Но он еще не разлит по тарелкам? — с надеждой спросил папа.
— В том-то и дело, что разлит.
Сообщение о борще, разлитом по тарелкам, или, может быть, мое настойчивое присутствие вернуло их обоих в реальность. Они вдруг смутились. Папа извинился, вышел из ванной, Ди натянула колготки на мускулистых матросов, опустила юбку.
— Твой папа... Я никогда не видела таких людей. Как его зовут?
— Зиновий Александрович. Правда, Ди, пошли быстрее. Мама готовила, старалась.
После знакомства с моим папой Ди уже не могла существовать, не видя его хотя бы два раза в неделю. Через несколько дней она стала называть его Зямой и обращаться на «ты». Ни одна из моих подружек не решилась бы на такое. Ди не могла иначе.
Постепенно я так привыкла к ее постоянному вопросу «Зяма дома?», что, когда она однажды сказала мне вдруг:
— Передай это Зиновию Александровичу, — я поначалу даже не поняла, о ком идет речь. — От Елены Степановны. Подарок... — И она сунула мне цилиндрический сверток в газетной бумаге.
— Откуда Елена Степановна знает про моего папу?
— От меня... Я ей много рассказывала, а вчера она дала мне это и сказала: «Передай Зиновию Александровичу, он будет счастлив».
— Что это?
— Текст из Ветхого Завета. По-еврейски называется Тора.
— Она что, еврейка?
— Кто?
— Елена Степановна.
— Елена Степановна — русская. Твой папа — еврей.
— И что?
— Это какой-то старинный текст, написанный по-еврейски. Его попросил сохранить один еврей в блокаду.
— Кого попросил? Елену Степановну?
— Нет, ее маму. Елене Степановне тогда было два года. Еврея тоже звали Зиновием Александровичем. Он помогал маме Елены Степановны, делился хлебом. Приносил с завода от своего пайка, а потом умер от голода.
— Придешь к нам, сама подаришь.
— Хочу, чтобы Зяма стал счастливым уже сегодня вечером, а я не могу сегодня вечером к вам прийти... Я могу только послезавтра... или послепослезавтра.
