Тина Сескис - Шаг за край
— Хочешь позавтракать? — спрашивает. — Я уже сбегал, купил яйца, бекон, колбасу, булочки и все прочее.
— Почему ты так любезен со мной? — спрашиваю.
— Почему бы и нет? — пожимает он плечами. — Я все равно на той вечеринке скучал, честно говоря, обстановка эта не по мне, а потом я не захотел сажать тебя одну в сомнительное такси, тебе явно было нехорошо, а когда ты отключилась у меня на диване, то вряд ли я сумел бы тебя выкинуть, верно? — Он улыбнулся. — А потом я подумал, что ты, может, лучше себя почувствуешь, если ляжешь в постель, а теперь мне есть хочется, так что я собираюсь приготовить завтрак. Какие же это любезности?
Какие ж любезности в этом? И почему он так похож на моего мужа? Слова не идут в голову, а потому держусь того, что безопаснее.
— Не возражаешь, если я сначала душ приму?
— Разумеется. Хочешь подобрать что–нибудь из одежды?
Робби идет в другой конец комнаты, открывает дверь в отдельную комнату для переодевания: вся его одежда развешена аккуратно, цвет к цвету. Он стягивает какие–то джинсы и пару рубашек, чтоб я выбрала, и вручает огромное банное полотенце, пушистее которого я не видывала.
Душевая просторна, струи бьют яростно, и я стою под этим водопадом, чувствуя, как последние остатки головной боли стекают с меня вместе с водой. Оборачиваюсь полотенцем и чувствую, будто кольнуло что–то: слишком уж все подозрительно хорошо, что–то не так, я такого не заслуживаю. Я все еще не звонила Ангел, чтобы сообщить, что я жива и здорова, но когда лезу в сумочку, выясняется, что мобильник мой разрядился, а номер ее я не помню, беспокойство мое растет. Натягиваю джинсы Робби и бледно–розовую рубашку–поло, пробегаюсь пальцами по прядям еще мокрых волос и присоединяюсь к нему на кухне, где витают ароматы жареных томатов и копченого бекона, пробуждая сызнова волчий аппетит. Осторожно присаживаюсь на стул–грибок, на нем мне слишком высоко, не знаю, что с ногами делать, вот и верчусь, как маленькая.
Робби улыбается и достает тарелки из шкафа. Идет к холодильнику, берет два бледно–голубых яичка и разбивает их в пустивший жир бекон — и шкворчащие звуки заполняют тишину. Готовит он уверенно и, когда подает мне завтрак, тот смотрится великолепно, не хуже, чем в ресторане. Сидим за стойкой бок о бок и едим в молчании, обоюдное влечение притягивает нас друг к другу тугой резинкой. За окнами слякотно, в кухне стоит чад от готовки, от всего этого опять начинает ломить голову.
— Не хочешь в гостиную перейти? — спрашивает Робби, когда мы покончили с едой. — Я сделаю нам кофе.
— О’кей, — говорю, сползаю со стула и шлепаю обратно в гостиную.
Когда утопаю в диванных подушках, раздается громкий удар грома (молнию я, должно быть, пропустила), а следом по окнам барабанит дождь, сотрясая крышу, температура резко снижается. Появляется Робби с двумя кружками пенящегося молоком кофе, ставит их на столик, потом идет к своему айподу и находит записи Евы Кессиди. Садится рядом со мной на топкий диван, и вот оно, наконец: смотрим друг другу в глаза, меня охватывает желание, отчаяние и, да, любовь, чистая нежная любовь к этому мужчине, которого я только что встретила. Во всем этом есть что–то странное, только никак не могу сообразить, что именно. Несмотря на мое беспокойство о том, что Ангел тревожится обо мне, о том, во что я влипла (тут следует смешок: только в Манчестере с полдюжины людей вот уже не один месяц беспокоятся о том же), решаю предаться этой странности, воспринимаю происходящее как нечто особенное, редкостное, спокойное. Ни за что не хочу, чтобы оно кончалось, хочу, чтобы время остановилось прямо сейчас, до того, когда все опять пойдет гадко. Взглядом ухожу в самую глубь глаз Робби, и это похоже на то, как быть глаза в глаза с Беном, только с тем Беном, кто был еще невинен, с Беном до того. От голоса Евы и шума дождя замирает сердце, становится трудно дышать, и это длится еще минимум полторы песни, после чего Робби наконец–то склоняется ко мне, медленно, мягко, и когда он целует меня, поцелуй отдает теплом кофе и беконом, губы его нежны, неспешны, искренни.
Смотрю на свои часики: время почти обеденное. Пытаюсь двинуться, но хочется остаться, не дать окончиться такому продолжению моей истории.
— Я и вправду скоро должна буду перестать торчать у тебя на пути, — говорю, и, когда произношу эти слова, наши губы волнуются им в такт. — Уверена, тебе есть чем заняться.
— Знаешь что, я целую неделю жал на полную катушку, — говорит Робби. — А сегодня день поганый… так что, если честно, прямо сейчас больше всего мне хочется сидеть здесь, слушать музыку, может, попозже кино посмотреть… просто затвориться от мира. — Он умолкает на секунду–другую. — И, если бы ты смогла побыть это время со мной, было бы еще лучше.
Никак не решаюсь. Гоню мысли о настоящем Бене с Чарли, о том, где они, чем заняты. Переживаю, что Ангел волнуется о том, куда я пропала. А потом решаюсь; похоже, что я жадна до прошлого. Откидываюсь, беру его руку и всю покрываю ее поцелуями там, где ладонь переходит в пальцы. Смотрю на него уже безо всякой застенчивости и говорю:
— А знаешь что? Идеально подходит.
49
После радостей в горах Шотландии пришел Новый год, вяло протащились зимние месяцы. Потом, не успел Бен опомниться, как уже почти май наступил, и он принужден был одолеть самый трудный рубеж из всех — годовщину дня, навсегда изменившего его жизнь. Для этого, оказалось, ему захотелось остаться совершенно одному: без Эмили дома он не в силах был даже Чарли терпеть рядом, а потому отдал его своим родителями и покатил в Пик — Дистрикт. Вышел из машины и пошел пешком, стараясь ни за что не сходить с прямой, хотя и не понимал, зачем ему это. Час за часом шагал, отступая от тропинок, продираясь сквозь кусты ежевики, пересекая обнесенные оградой поля, одолевая нехоженый каменистый простор. Вообще–то он задумывал взобраться на плато Киндер — Скаут, где сделал Эмили предложение (и она смеялась, когда он опустился на одно колено, а потом сама опустилась, говоря: да, с радостью), но ему невыносимо было оказаться там без нее, а кроме того, не хотелось рисковать увидеть кого–нибудь. Шагая неустанно и погрузившись в раздумья, Бен почти забыл о времени, забыл, где находится, временами он даже порой забывал об Эмили, мысли его крутились вокруг того, что у них было и что они потеряли. Он заметил, что Чарли тоже учуял дату, хотя Бен ему о ней напомнить не мог, зато он, похоже, загрустил, когда Бен подбросил его родителям: не то чтобы откровенно заскулил, а горестно заплакал, что в общем–то было еще хуже. Бен нес за спиной маленькую палатку, и когда стало поздно и почти темно, он остановился и поставил ее у спокойно текущей речки в таком месте, где ни звука не слышалось, кроме грохота бурлящей воды да изредка пронзительного крика неизвестной птицы. Полночи пролежал он без сна, испытывая едва ли не наслаждение от ощущения одиночества, от того, что есть время, есть простор и погоревать, и отдышаться, а когда проснулся, то почувствовал себя, как ни странно, обновленным, свободным от усталости и тягот минувшего дня. Рубеж он перевалил в лучшем виде — здравым и невредимым.
