Тина Сескис - Шаг за край
Робби смущает меня. Он симпатичен, заботлив, богат, вероятно, и уж точно слишком хорош, чтобы в такое верилось. Его кухня девственно непорочна, словно ею никогда не пользовались. Он наливает чай в две кружки, мы проходим в гостиную, и я неловко усаживаюсь на один диван рядом со свернутым одеялом, а Робби садится на другой. Не отрываю глаз от коричневатой пены, образовавшейся по краям моей кружки, куда Робби добавил молока. Не знаю, что говорить, куда смотреть, из головы никак не уходит мысль, как же он похож на моего мужа. Голову, кстати, все еще ломает.
— У вас нет каких–нибудь таблеток от головной боли? — спрашиваю, в основном чтобы молчание прервать.
— Сейчас, — говорит Робби, встает, и, когда он проходит мимо, замечаю, что опять затаиваю дыхание. Выдавливаю найденные им для меня таблетки из серебристой фольги и глотаю их, запивая чаем, хотя он и подал мне стакан воды. Чай обжигает мне горло.
— Это у меня не с самого похмелья, — объясняю. — Просто вчера выдался насыщенный день.
— Все о’кей, — говорит Робби. И, помолчав: — Послушайте, я устал, а у вас голова болит, так что, надеюсь, позволите спросить… э-э… не согласитесь ли пойти и прилечь, и мы просто сможем опять поспать? Там будет куда удобнее, чем здесь.
Я не отвечаю.
— Или, если предпочитаете, есть свободная комната, — добавляет он.
Пробую сообразить. Понимаю: мне надо ехать домой, но, стоит мне выпрямиться, как голова начинает болеть с такой силой, что даже думать о поездке в такси не хочется. Хочется опять поспать. По–моему, и ему до смерти хочется. Может, и стоило бы принять его предложение занять свободную комнату, но что–то говорит мне, что это бы стало излишней тратой… вот только чего? — тут у меня уверенности нет.
— Звучит заманчиво, — говорю под конец, словно он мне чашку чая предлагал. — Не будете возражать, если я у вас футболку одолжу или еще что–нибудь? Отчаянно хочется сбросить это платье и… — Я умолкаю.
— Конечно, — отвечает Робби, поднимается и ведет меня к спальне. Решительно осознаю, что это ключевой момент, что меня несет вместе с этим мужчиной, которого я только что встретила, в еще одну новую стадию моей жизни на этой земле.
47
После того как Эмили ушла, Бен изо всех сил старался жить, как живется. Пытался не винить ее, пытался понять, почему она сделала это, и в общем–то от осознания, что она все заранее обдумала, взяла свой паспорт, обналичила банковский счет, становилось легче: по крайней мере, он знал, что она где–то там, не лежит бездыханная и неузнанная где–нибудь в глухом лесу или в вонючей канаве. В иные же времена он невероятно злился на нее, на ее трусливый уход от него с Чарли, за то, что они переживали трудности выпавшей им судьбы не вместе. Она все неправильно поняла: с той самой минуты, как они встретились, им предназначено было оставаться вместе навсегда, в горе и в радости, вот чему полагалось бы случиться в их истории. Только вот земля словно сама собой стала вращаться наоборот, превратившись в головокружительный антимир, где с того дня все пошло не так и где Бен был бессилен что–либо исправить. Все его усилия найти ее ничего не дали. Полиция, если что и смогла сделать, так только выразить ему сочувствие, а Государственная налоговая служба и вовсе отказалась помочь, заявив, что не имеет права сообщать конфиденциальную информацию в случаях добровольных исчезновений.
Когда Бен услышал это, произнесенное отрешенно–официальным женским голосом, он, взбешенный таким безразличием, чуть телефон не разбил, шмякнув им по столу. В отчаянии он взял отпуск на работе и отправился в Девон и Западный Уэльс, объехал Парк — Дистрикт, заглядывая в гостиницы, пабы и чайные, в которых они когда–то побывали, украдкой доставал прекрасное ее фото, а потом чувствовал себя идиотом, когда на него глядели как на сумасшедшего и говорили что–нибудь вроде: «Простите, сэр, ничем не могу вам помочь». От родных жены толку не было. У Фрэнсис опять живет Кэролайн, разбежавшись со своим последним любовником (который, очевидно, оказался ей неверен), и дочь ведет себя как никогда плохо. Фрэнсис, похоже, целиком ушла в отношения со своей младшей дочерью в попытках преодолеть свое горе, так что Бену ей посоветовать было нечего. Бедняга Эндрю весь в расстройстве, так и кажется, что он угасает, уходя в самого себя, к тому же в последнее время Бен с ним редко виделся: тесть всего лишь время от времени забирал Чарли, но, похоже, даже пес его не очень–то занимал.
Только работа и Чарли давали Бену сил держаться с тех пор, как стало ясно, что Эмили и вправду не собирается возвращаться. Он установил расписание попечения, родители его приняли и повели себя очень достойно. Они, хотя и не говорили об этом никогда, все же, как он догадывался, не видели ничего удивительного в том, что их невестка сбежала, ведь посмотрите только, из какой она семьи. Эмили они любили всегда — саму по себе, это–то Бен понимал, но с отвращением восприняли все выходки на свадьбе и никогда до конца не переставали беспокоиться, как бы странности такой семейки не сказались на матери их единственного внука. Тихими ночами Бен сидел и с опаской думал о том же. Вот почему все же Эмили ушла? Только ли из–за того, что случилось, или из–за того, что где–то глубоко–глубоко натура ее все же оказалась сильно испорчена ее семьей? Всегда она выглядела такой здравой, такой сострадательной, такой жутко похожей на него… Как раз это прежде всего и привлекло его в ней с того самого первого раза, когда он увидел ее стоящей в конторке автостоянки, явно повергнутую в ужас, ковырявшую носком туфли асфальт, пока они соображали, кто в чьей машине поедет на аэродром. Тогда, едва поздоровавшись с нею, он ощутил восторг, распознав в ней что–то такое, что дало понять: вот оно. В тот первый день она, разумеется, видела его насквозь, сразу же поняла, что он сокрушен, но дело в том, что потом она в этом усомнилась, не смогла понять, насколько она потрясающа, и это еще сильнее распаляло его любовь к ней. Тогда он подумал: должно быть, вообразил себе это, — но позже, днем, когда он застегнул на ней парашютные лямки, она, выпрямившись, взглянула на него едва ли не недоуменно, и этот взгляд, похоже, означал постижение, сменившееся затем смущением. Она побрела от него, а он продолжал обряжать парашютистов, желая сосредоточиться: нельзя было отвлекаться, имея дело с парашютами.
Позже он корил себя за то, что не был дружелюбнее на обратном пути домой, но он не знал, как справиться со своими чувствами: любовь никогда еще не поражала его, он и не думал, что такого рода вещи и вправду случаются. И только когда, наконец, месяцы спустя, когда они, как в сказке, сошлись, она и рассказала, что у нее есть похожая на нее сестра–близняшка, да еще такая, которая не очень–то ее жалует, тогда Бен совершенно убедился: он ей нужен так же, как и она нужна ему. Чем–то это было похоже на то, будто он стал близнецом, какого у нее никогда не было: ее задушевным, самым лучшим другом, кто знал, о чем она думает, человеком, кому она могла сказать полную правду о том, что чувствует, неважно, какой слабостью или сумасшествием это мог счесть кто–то другой — он всегда постигал ее, понимал, что она имеет в виду. То, что их так безумно тянуло друг к другу, походило едва ли не на дополнительную награду, пусть порой Эмили и поддразнивала, говоря, что любит его, невзирая на его профессию и дурацкое времяпрепровождение, а он в ответ подтрунивал над ней, говоря, что, если она когда–нибудь от него отстанет, всегда найдется точная ее копия, которая, он уверен, его пригреет. И оба они смеялись своему озорству и полной уверенности в своих чувствах друг к другу.
