Катажина Михаляк - Ягодное лето
– И хочу, и могу, и буду. Лошади – не собаки, их нельзя никак запихать в квартиру на Праге, а тем более сюда. Когда Марта продаст Буковый Дворик, Павел со всем зверинцем ко мне переедет.
– Но тебя же снегом засыплет! На востоке зимы бывают лютые! – заметила тетя Стефания.
– Ничего, я справлюсь. А ты со своим Габриэлем-Роджером тут наверстывай потерянные годы, я ничего не имею против братика или сестрички…
– Габриэла!
– А весной, в крайнем случае летом, вы тоже приедете к нам. Именье большоооое!
– Старое дерево не пересаживают, – ответила строго Стефания, но глаза ее улыбались.
Габрыся повторила по-английски свой супер-пупер-план мужчине, который, если она правильно понимала ситуацию, был теперь ее названым отцом или что-то вроде этого. Пораженная этим открытием, она вдруг замолчала на полуслове, разглядывая Роджера с нескрываемым восторгом и недоверием, на что он ответил искренней улыбкой.
– Ну а теперь вы поговорите, узнайте друг друга снова – Габриэль вспомнит что-нибудь из прежней жизни. И еще хорошо было бы свадьбу сыграть. Потому что я не уверена, что свадьба в подвале – это то, что нужно.
Тетя набрала в грудь побольше воздуху, чтобы отругать ее, но Габрыся звонко рассмеялась. А Стефания погрозила ей пальцем.
Следующие дни Габриэла была, наверно, самым занятым человеком на свете. Самой занятой на свете Феей Драже – это уж точно. Квартиру на Праге она должна была освободить, вдвоем с Алеком они упаковали вещи, а мебель вернулась на свое старое место, на Мариенштатскую. Ремонт разрушенного поместья на стыке октября и ноября вообще был плохой идеей, но надо было по крайней мере разработать план дальнейших действий, набрать бригаду хороших специалистов и найти хорошего прораба – на будущее. Вот Габрыся и бегала по конторам, которые специализировались на ремонте, тряслась в автобусах и электричках и мечтала о машине. К сожалению, надо было выбирать – либо права, либо «Ягодка». На помощь ей пришел Роджер – этим именем Габрыся решила называть тетиного мужа, памятуя о том, что последние несколько десятков лет он прожил именно Роджером Барлетом и своего прошлого, когда он был Габриэлем, не помнит. Роджер предложил к ее услугам свою машину и себя в качестве водителя, чтобы помочь «ma petit fille», как он ласково к ней обращался. Она с радостью приняла его предложение, потому что общество Роджера-Габриэля доставляло ей удовольствие, а его рассказы о Франции были увлекательными. Он же без конца мог слушать рассказы Габриэлы: о ней самой, о тете и ее молодости, о прежней Польше, о настоящем этой страны… Его удивляло и восхищало все, не исключая родного языка. И удивительно: хотя слов он не помнил, но с произношением у него было все в полном порядке, даже когда он вслед за Габрысей повторял сложные комбинации согласных, свойственные этому языку.
Эти поездки на восток для обоих были настоящим удовольствием.
Стефания никогда с ними не ездила – она упрямо ждала, когда для «Ягодки» наступят лучшие времена, и не желала видеть ее в упадке.
Однажды вечером, когда, совершенно без сил, они двое вернулись на Беднарскую, тетя встретила Габриэлу на пороге загадочной улыбкой и словами:
– У нас гости.
– Еще один названый отец?! – улыбнулась та.
– Нет. На это раз настоящий.
Улыбка тут же сползла с лица девушки, она вздрогнула всем телом.
– Они приехали после обеда, твои мать и отец. Я их пригласила в дом, и мы немножко поговорили. Это… – Стефания запнулась, потом продолжила, – они хорошие люди. Не суди их слишком строго и не отвергай их сразу, не разобравшись.
– Но они отвергли меня в тот день, когда я родилась, – чужим голосом возразила Габрыся.
Стефания только кивнула, а потом проводила ее в комнату.
При виде вошедших сидящие в креслах вскочили: худая женщина в выцветшем демисезонном пальто, такая измученная и побитая жизнью, что она казалась чуть ли не старше Стефании, и щуплый, сутулый мужчина, которому до прекрасной физической формы Габриэля-Роджера было как до Луны. Оба улыбались – робко и суетливо, в грустных, блеклых глазах виднелась неуверенность, а может быть, даже страх.
Габриэла долго смотрела на своих родителей суровым, если не сказать – злым взглядом. Чего они от нее ждут? Что она сейчас бросится им на шею со слезами? Падет в их, так сказать, объятия?
Она сделала шаг назад, как будто хотела убежать из комнаты, но Стефания положила ей руку на плечо, слегка сжала и сказала своим спокойным, милым голосом:
– Давайте просто присядем. Я сейчас принесу чай.
Они сели, продолжая хранить молчание и периодически взглядывая друг на друга искоса.
Тетя принесла сервиз из тонкого фарфора и повернулась к девушке.
– А ты знаешь, Габрыся, что пани Рената и пан Леон знают наше Гиблое?
– Правда? – Габриэла оживилась – воспоминания о детстве в Бещадах всегда приносили ей радость.
– Мы туда ездили за грибами, за рыжиками! Самые лучшие рыжики во всей Польше – там! Если пожарить их с лучком – пальчики оближешь! – в глазах ее матери тоже зажегся свет. – Пока Леона-то в колхоз не перевели, мы жили в Лютынце, это такая деревня там, недалеко. Конечно, нищета там была лютая – так она везде была тогда. А я там вот рыжики-то эти и другие дары леса собирала. И была наиглавнейшая специалистка по ним в целой деревне-то!
Пан Леон, подтверждая этот факт, кивнул и с гордостью похлопал жену по руке.
Габриэла подняла брови.
Как бы то ни было, а эти двое уставших и потрепанных жизнью людей по-настоящему любили друг друга. Жалко только, что этой любви не хватило на ее долю… Но она отогнала эту недобрую мысль, глядя, как мать воодушевилась и расцвела, рассказывая о давних добрых временах, когда еще не довела их до крайности нищета, когда они жили в маленьком домике в любимом, славном Лютынце и, полные надежд на будущее, ждали первого ребенка.
О дальнейших трудных временах рассказывал уже отец Габрыси.
Он не пытался говорить красиво, а простыми словами говорил о том, как им бывало голодно и холодно, потому что денег на чуть не каждый год увеличивающуюся семью не хватало. И все равно он говорил о детях с настоящей, искренней гордостью и любовью: они выросли скромными, порядочными, добрыми людьми, не скатились на дно, не спились, не позарились на чужое, а создали более или менее счастливые семьи и выпорхнули из родительского гнезда вить свои гнезда.
Вот только Малвинка другая была. Всегда ей хотелось светской жизни и роскоши. Они все удивлялись, немножко завидовали ее богатству, но больше всего за нее беспокоились, волновались за судьбу младшенькой. И сегодня вот тоже…
– Вот, она прислала, – пожилой мужчина протянул Габрысе на ладони открытку, которую с самого начала беседы мял в руках.
