Джулиан Феллоуз - Снобы
Она покачала головой:
– Нет, не затоскую. Кому, как не тебе, знать, что я в этом не выросла.
– Как раз потому, что ты не выросла в этой среде, тебе и будет этого так жестоко недоставать, – вздохнул я. – Боюсь, тебе предстоит очень серьезно изменить уровень жизни.
– Что-то я не слышу страха в твоем голосе, – ответила она. – Ты, похоже, в восторге. – Она глотнула «Перье», пока перед нами расставляли тарелки. – А если Саймон станет звездой? Что тогда? Разве не больше людей хотят увидеть звезду, чем какого-то скучного лорда?
И тут я понял, что Эдит на гребне чего-то, родственного любви, допустила два потрясающе серьезных просчета. Первый – сравнивая преимущества аристократии и мира знаменитостей, она заключила, что привилегии, которые будут выпадать на ее долю как партнера, будут примерно одинаковыми. Но в действительности все обстояло ровно наоборот. Жена графа, в конце концов – настоящая графиня. Люди ищут ее общества не только потому, что она – путь к своему мужу. И даже еще лучше, если семья ее мужа сохранила свои владения, как Бротоны, например, тогда лорд-землевладелец предоставляет своей жене маленькое королевство, где она может править, как настоящая королева. С другой же стороны, жена звезды, это… его жена. Ничего больше. Люди могут стремиться к дружбе с ней, но только для того, чтобы добиться расположения ее мужа. Его королевство – студия или сцена, где ей нет места и где, когда она туда все-таки заглядывает, она оказывается непрофессионалом среди занятых делом людей. Ей непонятны шутки, которыми обменивается ее муж с коллегами, она не представляет никакого интереса даже для его агента – разве что как способ его контролировать. За обедом ее высказывания только раздражают присутствующих, которые разбираются во всем лучше нее. Наконец – и хуже всего – бывшая жена лорда выходит в мир на поиски нового мужа с помятым, но законным титулом, тогда как бывшая жена кинозвезды возвращается на исходную позицию, ничего не выиграв. Как на своем опыте пришлось выяснить уже многим голливудским женам.
Второй просчет Эдит был значительно проще. Предпосылка была неверной. Чарльз был графом. Саймон звездой не был. И, по моему мнению, особых надежд стать знаменитостью у него тоже не было.
Я чувствовал, что во мне накапливается яд.
– Что наводит тебя на мысли о радужных перспективах Саймона?
– Ты сегодня очень злой. Как бы там ни было, – она посмотрела на меня с выражением настоящей мольбы, и я немного смягчился, – с этим ничего не поделаешь – я его люблю. Я не знаю, стоит ли он этого. Очень может быть, что никем он не станет, но я ничего не могу изменить. Вот и все. Ты же не захочешь, чтобы я отказалась от первого настоящего чувства в моей жизни, а?
Мне хотелось закричать «захочу!» прямо в ухо этой дурочке, но не этого требовал момент. Это бы не помогло. Бедная Эдит. Наверное, страсть к Саймону действительно была первой искренней эмоцией в ее жизни. И как раз поэтому она так плохо понимала, что именно она сейчас переживает. Ей в голову не приходило, что через год, как бы замечательно они ни проводили ночи, это не будет больше заслонять от нее то, как они живут. Кроме того, я знал, какие амбиции таятся за безмятежным фасадом этого милого личика. Современные психологи непрестанно твердят, как опасно подавлять свою истинную сексуальную природу; мне кажется, что не менее опасно отдаваться во власть своей сексуальной природе, подавляя социальные стремления. Au fond[41] Эдит была амбициозной дочерью амбициозной матери. Не вполне осознанно она уже пыталась защищать свое отступничество, предполагая, что Саймон неизбежно станет богатым и знаменитым. В своем воображении она уже видела себя на премьере с белой лисой на плечах (или каков там будет гламурный эквивалент в наши экологически-озабоченные дни), выскальзывающей из длинного лимузина и посылающей воздушный поцелуй ожидающей ее прибытия толпе.
– Эдит, дорогая, – попробовал я более мягким тоном, – я не затем сюда пришел, чтобы читать тебе нравоучения. Я только хочу убедиться, что ты понимаешь, что вероятность того, что Саймон будет в состоянии обеспечить тебе что-то хоть отдаленно похожее на жизнь, которую ты испробовала за время замужества, более-менее равна нулю.
– Ты еще тост за это подними.
Мы закончили. Дальше мы только сплетничали обо всем подряд. Переселившись в театральную среду, она, конечно, уже успела пересечься с некоторыми людьми, которых я знал, так что у нас было новое поле для ехидства. Когда мы уже уходили, она спросила, как там Адела. Я сказал, что у нее все хорошо.
– И она это ужасно не одобряет, я полагаю.
– Ну, вряд ли она бы стала это ужасно одобрять. Кто бы стал?
– Это она должна была выйти за Чарльза. Она бы осталась с ним и в горе, и в радости.
– Подразумевается ли, что из-за этого я должен стать о ней худшего мнения?
Она улыбнулась и взъерошила мне волосы.
– Ты зарабатывал на жизнь в хаосе, а женившись вошел в систему. Я была в заточении в системе. Можешь ли ты винить меня, что мне захотелось хаоса?
Мы расстались довольно дружелюбно. Я позвонил Чарльзу, он был мне благодарен и по голосу казался более смирившимся. Так или иначе, через неделю история попала в газеты, и шанс исправить что-то по-тихому был упущен. За завтраком Адела положила передо мной колонку Найджела Демпстера, и я рассматривал смеющееся, грудастое изображение Эдит, которое они выбрали. Была и фотография Чарльза, более унылая, и совершенно ужасный снимок Саймона, очевидно кадр из какого-то телешоу. По иллюстрациям и заголовку – «Графиня и фигляр» – было понятно, что Демпстер уже выбрал, на чьей он стороне. Надо отдать ему должное, и прагматизм и благопристойность (в кои-то веки) благоволили одной и той же стороне, и я не представлял, как Эдит может найти себе хоть каких-то сторонников.
Сама статья содержала средней правдивости отчет о встрече в Бротоне и исполненную достоинства цитату из интервью с женой Саймона; эти слова делали ей честь.
– Посмотри! – Адела всегда удивительно тяжело прощала людям, если они устраивали подобную грязь. – Глупые дураки!
Не знаю, почему она так обижалась, когда люди позволяли себе прислушиваться к голосу сердца, а не рассудка. В конце концов, вышла же она за меня, а ее мать, например, считала этот поступок опрометчивым до безумия.
– Почему ты так разозлилась? – спросил я. – По-моему, все это очень и очень грустно.
– Грустно для Чарльза и для этой несчастной женщины с тремя детьми. Не для них. Это они все разрушили.
Как только Демпстер открыл шлюз, как и следовало ожидать, на Эдит набросились те самые журналисты, которые шли на все, чтобы добиться ее расположения год назад, когда она еще только была невестой. И время оказалось очень неудачное. Это был период разочарования в правительстве Джона Мейджора, когда Новые Лейбористы исполняли Танец Семи Покрывал, все больше пленяя электорат, и эта повесть о нравах, царящих наверху, идеально соответствовала настроению публики. Так что были и критические статьи Линды Ли-Поттер (справа), и оскорбительные выпады от «Прайват Ай» (слева). На месте Эдит, всего добившейся своими силами, оказалась Эдит-карьеристка, а ее алчность и страсть к наживе, определенно, олицетворяли бессердечное общество, созданное миссис Тэтчер. Как в случае со скандалом с Гамильтонами или с разводом Спенсеров, вскоре стало понятно, что истинные события и действующие лица уже не имеют никакого значения, важно было то, что они, по мнению газет, символизировали. Как и следовало ожидать, все это стало настоящим кошмаром для Акфильдов, полностью принадлежавших к старой школе, по мнению которой имя респектабельной женщины попадает в прессу только трижды за всю ее жизнь: когда она рождается, когда выходит замуж и когда умирает. Обнаружить, что газеты наперебой критикуют их невестку, было для них все равно, как если бы их раздели и высекли на площади. И если это было отвратительно для них, то для Чарльза это было просто чудовищно. Несколько непоследовательно пресса, постепенно готовившаяся к периоду Блэрократии, решила, что Чарльз хоть и никчемный аристократ, но при этом – невинно пострадавшая сторона (вероятно, потому, что иначе эту историю рассказать было невозможно), но и при таком раскладе видеть, как измену его жены со злорадным торжеством расписывают газеты и журналы, было для него настоящей мукой. Чем чаще звонили в Бротон, настаивая, чтобы он «рассказал со своей стороны», тем острее он ощущал, как бесцеремонно вторгаются в его личную жизнь. Правда заключалась в том, что его ужас перед скандалами был не поверхностным жеманством, а глубоким убеждением. Он нес наказание, не совершив никакого проступка. По крайней мере так представлялось это ужасное происшествие Чарльзу, и я не думаю, что это мнение несправедливо.
