Ирина Волчок - Тихий омут
— Вот так, значит, — зловеще сказала она. — Еще и гений… А чего придурялся?!
— Том, ты его не пытай, — посоветовала Вера. — Может быть, Олег и не гений… Просто умный человек. Как правило, умные люди все подвергают сомнению, в том числе — и собственный ум.
— Вера Алексеевна, а вы тоже подвергаете?.. Ну, собственный ум… — неожиданно спросил Сайко.
— Ну, Олег, я не настолько умная!
Вера засмеялась, заметив их реакцию, повернулась и пошла в деканат. Странный сегодня день. День открытий. День откровений. День нарушения всех правил и традиций. Две группы сдали экзамены за полтора часа! Абсолютный рекорд. Даже Отес принимает дольше. Правда, Отес принимает не так, как она сегодня… Ай, все это ерунда, и ей ни капельки не стыдно за сегодняшнюю халтуру, да не такая уж это халтура, все получили то, что заслуживают и Олег Сайко тоже, и вообще психология на филфаке — это отпечаток трилобита в доисторическом известняке, родимое пятно проклятого прошлого нынешнего университета, бывшего пединститута… Психологию не сослали на необязательный факультатив только потому, что университет, заимев новое гордое имя, по сути, так и остался пединститутом, выпускающим главным образом учителей для средних школ. Как и раньше. Только уровень подготовки этих учителей стал заметно ниже среднего. Постепенно уходят настоящие преподаватели, приходят всякие полу-Дюжины, Мариам Исхаковны, или вот, например, Тосечка Болдырева, русский язык, на прошлой неделе проверяла в деканате диктанты первокурсников, полчаса рылась в словарях — искала слово «поварешка», забыла, как пишется, с «ш» или с «ж». Не могла найти, потому что искала в статьях с началом на «пава…»
В деканате сидела как раз Тосечка Болдырева, опять рылась в каких-то словарях. Увидев Веру, страшно обрадовалась:
— Ой, Вера Алексеевна, как хорошо, что вы пришли!.. Здрасти… А то я тут одна просто замучилась. Вы не знаете, слово «мезальянс» с «о» или с «а»? С иняза звонют, спрашивают, а я чего-то нигде найти не могу… Чего это такое хоть? Может, фамилия какая, или еще чего-нибудь вроде того? Или вообще чего-нибудь неприличное? Они там прикалываются, наверное, а я тут сижу ищу…
— Добрый день, Антонина Михайловна, — скрывая раздражение, сказала Вера. — Слово «мезальянс» пишется через «а». Означает неравный союз. Насчет неприличности судить не берусь. Тут надо рассматривать каждый конкретный случай. Например, если семнадцатилетняя красавица выходит замуж за столетнего больного миллионера, — это, по-моему, неприлично. Впрочем, и этот случай можно рассматривать с разных точек зрения. Что неприличней: семнадцатилетней выходить замуж за столетнего миллионера, или тому миллионеру жениться на малолетке?.. Но слово «мезальянс» — не ругательство, если вы это имели в виду.
— Ой, Вера Алексеевна, вы все шутите! — Тосечка неуверенно хихикнула и мечтательно пропела: — А я бы вы-ы-ышла… За миллионера. Особенно за столетнего. Может, сколько-то и помучаешься, зато помрет скоро — и свобо-о-одна!..
— Зачем ждать чьей-то смерти? Вы, Антонина Михайловна, ведь и сейчас свободны.
— Да, но ведь без миллионов, — с печальной серьезностью возразила Тосечка. — Ладно, надо на иняз звонить. Значит, «мезальянс» через «а», правильно? Вот странно, чего это они нам звонют? Слово-то нерусское, сами должны знать, иняз все-таки!
Тосечка принялась звонить на факультет иностранных языков, а Вера молча села в свое любимое кресло и с ненавистью уставилась в стену. Немножко послушала Тосечкины «хто-то из ваших интересовалися у нас правонаписанием» и «я полахаю, шо ето будет более правильнее», не выдержала, поднялась и торопливо вышла из комнаты. Хотела даже дверью хлопнуть, но все-таки сдержалась, вспомнив Отеса. Отес никогда не хлопал дверью, а ведь ему было не легче сосуществовать со всеми этими Тосечками и полу-Дюжиными. Не говоря уж о Мириам. Отесу даже труднее было, потому что ему семьдесят пять, и вся эта свора полудурков откровенно мечтает выпихнуть его на пенсию, чтобы на освободившееся место притащить какого-нибудь безработного племянника, дочку лучшей подруги или сынка нужного человека. Очередную Тосечку какую-нибудь. Отеса очень ценил декан, да и то, кажется, не за высочайший профессионализм, а за то, что многие ученики Георгия Платоновича вышли в большие люди. Наверное, только потому эта свора до сих пор и не сожрала Отеса. Большие люди — это для них аргумент. А профессионализм — это что-то абстрактное и не имеющее отношение к таким серьезным вещам, как непыльная работа с гарантированной зарплатой… А она на всяких Кошельковых злится. Какими еще им быть, этим жемчужным месторождениям, при таких учителях?
Стыдно, стыдно, стыдно… Ей было все время стыдно. Ей было стыдно за своих преподавателей в мединституте — и она ушла. Ей было стыдно бить баклуши на психфаке — и она прикончила всю эту бодягу за два года, по сути — тоже сбежала, просто другим способом. Она все время убегает, как говорит тёзка. Она и отсюда убежала бы, если бы не Петров и Отес. И Круманова с физмата. И Гиреев, античная литература. И Ветрова, старославянский язык. И декан Дюжин, неплохой преподаватель, к тому же — доктор наук и все такое, но главное — золотой характер в виртуозном администраторе. Пару лет назад она все-таки чуть не сбежала, контуженная очередным взрывом воинствующего маразма, но Петров и Отес привели ее в чувство.
— Верочка, вы думаете, где-то по-другому? — печально спросил Отес. — Уверяю вас, все везде одинаково. Но ведь кто-то же должен дело делать. У нас много хороших ребятишек учится, их бросать жалко.
— Я из-за одной сволочи в педагоги пошел, — сердито признался Петров. — У нас в школе почти все учителя были… ну, не очень. А одна такая сволочь! Если бы просто дура — это ладно… А она еще и подлая, склочная, жестокая… Совершенно ненормальная. Я в пединститут поступил, чтобы место занять. Ну, чтобы какая-нибудь такая же не смогла поступить. Чтобы меньше в школах их было, таких вот уродов. И отсюда не уйду. Думаешь, мне все это нравится? Просто… за державу обидно.
Вера это понимала. Ей тоже было обидно за державу. Но у нее не было того многолетнего непререкаемого авторитета, как у Отеса, который хоть как-то защищал от своры. И размашистости Петрова не было, она никогда не хохотала в полный голос над дремучей дурью Мириам, не кричала на Тосечку за окончательное и бесповоротное незнание родного языка, не ругалась с полу-Дюжиным из-за его нескрываемой ненависти к умным людям. Она все время старалась держаться в стороне от этой своры, если уж очень допекали — слегка огрызалась, прячась за спину Петрова или Отеса, иногда говорила с Риммой Ветровой о бессмысленности и безнадежности их работы при наличии в университете таких преподавателей, которые знают гораздо меньше, чем многие студенты. Римма хохотала, цитируя Мириам или кое-кого из своих прежних учителей, советовала Вере не рвать нервы из-за всякого мусора, угощала вафельным тортиком и спрашивала, что с точки зрения психологии могут означать вот такие слова и вот такие поступки ее свекрови. Римма все неприятности лечила сладким или сравнением с еще большими неприятностями — такими, например, как свекровь. Вере сладкое не помогало, свекрови у нее не было, так что все неприятности ей приходилось лечить физическими нагрузками. Помашешь часок гантелями — и ярость постепенно выдыхается. Поносишься с утра пораньше по безлюдным улицам — и готов к труду и обороне. Загонишь пару идиотов на крутой каменистый склон — и уже как-то легче жить. Хоть и идиоты совсем незнакомые, а все равно легче. А уж если в речку кого-нибудь уронишь… Вот бы полу-Дюжина в ручку уронить! Ка-а-айф…
