Анна Берсенева - Антистерва
Но кончилось и это, и снова они лежали рядом, снова он прижимал ее голову к своему плечу, а она терлась о его плечо то носом, то щекой.
– Васенька, я схожу за ней все-таки, а? – сказала Елена. – Девочка не виновата же, что мы с тобой друг от друга оторваться не можем.
– Ну да. – Он смущенно взглянул в ее сияющие, расчерченные прямыми лучами глаза. – Сходи, конечно. Я сейчас оденусь.
Одеваясь, он смотрел в окно: ему хотелось видеть ее каждую минуту, хотя бы издалека, если уж невозможно каждую минуту видеть ее рядом. Елена спустилась во двор по открытой деревянной лестнице. Комната ее знакомой находилась на втором этаже, а весь этот дом, которым двор был окружен с трех сторон, напоминал улей, так много в нем жило людей, в основном эвакуированных.
Девочка сидела на корточках под раскидистым тутовым деревом. Увидев Елену, она вскочила и, сперва отрицательно помотав головой, потом все-таки пошла за ней. Войдя в комнату, она остановилась у двери, не решаясь пройти дальше. Василий только теперь разглядел ее. Не то чтобы она была красавицей – слишком уж настороженным и даже почему-то суровым было ее лицо, – но все-таки внешность у нее была из тех, которые обращают на себя внимание. Главным образом из-за выразительных черных глаз – больших и длинных, как неочищенный миндаль. Только глаза и виднелись из-под пестрого платка, в который она была замотана, да поверх мужского ватного халата спускались ниже колен две толстых косы.
– Надо поужинать, Манзура, – сказала Елена. – И Василия Константиновича не бойся, пожалуйста. Как ей тебя называть? – засмеялась она, обернувшись к Василию. – По имени она постесняется, а отчества не выговорит. Она по-русски пять с половиной слов пока что знает. Но вообще-то девочка очень сообразительная.
– А тебя она как называет?
– Люша-апа. Старшая сестра, значит.
– Ну, меня пусть тогда Василий-ака называет. Не ата же ей меня звать!
«Ака» означало старший брат, а «ата» – отец. Эти обиходные слова Василий знал, да он и вообще уже понимал немного по-таджикски, а Елена и вовсе говорила без затруднений: наверное, научилась у отца.
Манзура присела к столу – видно было, что ей непривычно сидеть на стуле, – и взяла с тарелки немного изюма.
– Мясо, мясо ешь, – сказала Елена. – И лепешку маслом намазывай.
Мяса – вяленой баранины – девочка проглотила крошечный кусочек, а сливочное масло намазала на лепешку таким слоем, что показалось, будто лепешка просто чуть-чуть мокрая.
– Ну что с ней делать? – вздохнула Елена. – Запугана, забита, смотреть невозможно. Боится, если будет много есть, я ее выгоню. Отец же выгнал, не говоря уж про мужа – тот вообще калым обратно потребовал. Муж ее до свадьбы изнасиловал, – объяснила она. – Ей тогда двенадцать лет было. И жениться не собирался: у них, если до свадьбы порчена, неважно кем, то уже не женятся, – зло усмехнулась она. – Но отец ее умный оказался. Его сын, Манзуры старший брат, на сестре того, который изнасиловал, женат. Отец и сказал: раз он на твоей сестре не женится, ты свою жену – его, значит, сестру – из дому выгоняй вместе с ребенком.
– Как это? – не понял Василий. – А сестра, то есть жена, при чем?
– Да вот так. Жена ни при чем, но выгнал ее супруг за милую душу, в чем была. С грудным ребенком, как папаша велел. Никто, между прочим, и не удивился. Родственники посовещались и решили, что выгоднее того мерзавца на Манзуре женить, чем его выгнанную сестру с ребенком кормить. Такая вот семейная идиллия. Ну а уж когда она в больницу попала!.. – Елена махнула рукой. – Родить не смогла, на животе шрам, доктор ее голую видел, когда резал… Хорошо, что только в дом не пустили, могли и убить.
Пока Елена рассказывала все это оторопевшему Василию, девочка встала и, подойдя к ней поближе, что-то проговорила.
– Не выдумывай, Манзура, – сказала Елена. – Куда это ты пойдешь на ночь глядя?
Но та отрицательно покачала головой, еще что-то быстро пробормотала по-таджикски и выскочила из комнаты.
– Куда она? – спросил Василий.
– Сказала, у соседей переночует, – пожала плечами Елена. – Она с их дочками в лянгу играла, пока нас ждала, и те ее позвали ночевать.
Кажется, Манзура в самом деле играла в лянгу – подбрасывала ногой обрывок бараньей шкуры – вместе с другими девочками, пока ждала во дворе; теперь Василий вспомнил, что мельком видел это в окно. Или просто ему хотелось так думать? При мысли о том, что они с Еленой могут так и не остаться до утра вдвоем, его охватывало отчаяние. И ему совсем не хотелось переживать о девочке с длинными суровыми глазами.
– Машина утром будет, – сказала Елена, глядя в окно на убегающую Манзуру. И, не оборачиваясь, добавила почти неслышно: – Иди ко мне, родной мой…
– Но почему, Лена, почему? – Василий слышал свой голос словно со стороны и чувствовал отвращение от того, как жалко, как беспомощно звучит его голос. – Ты же сама говорила, что это дикость средневековая – ну, про Манзуру, – и сама же… Зачем тебе к нему возвращаться, кто он тебе? Как будто он за тебя калым заплатил! – Эти, совсем уж глупые, слова вырвались у него с особенным отчаянием.
– Калым? – усмехнулась Елена. – Можно считать, что так. Васенька, не будем об этом говорить, а? Одна ночь у нас с тобой, и ведь светает уже…
– Да почему же одна? – выдохнул он, притягивая ее к себе. Не сопротивляясь, Елена сразу же подалась к нему, уткнулась лбом ему под горло и поцеловала в грудь, в твердую ее середину. – Лена, мне жить не хочется, как подумаю, что ты… Я завтра комнату сниму, то есть сегодня уже, а потом, может, мне от работы дадут. Или сразу на фронт отпустят! – Он сам не заметил, как вырвалось то, что гвоздем сидело у него в голове постоянно. – И мы тогда с тобой вместе можем уйти, ты же врач, помнишь, тоже хотела?.. Что ты? – спросил он, заметив улыбку, мелькнувшую в ее глазах.
– Ничего, просто… Чище тебя я не знаю человека. – Она провела пальцами по его лбу, легко коснулась ресниц. – Другой бы Париж и бриллианты обещал, а ты – на фронт.
– Но я же не могу – Париж… – растерянно пробормотал Василий.
– А мне и не надо. Париж! Да я, если бы с тобой, в погребе без света готова всю жизнь просидеть, у тебя вон огонечки золотые в глазах так и сияют, всю ты мне душу растревожил!
– Никуда я тебя не отпущу, – сказал он. – Как хочешь, Лена, – никуда. Медикаменты Манзура отвезет, а ты…
– Чистый, чистый мальчик… И недолюбленный, – тихо проговорила она. – Вася, я не хотела с тобой об этом, но, видно, не получится умолчать. Я ведь хуже прокаженной, неужели не понимаешь?
– Не понимаю. Ты преувеличиваешь, Лена. Все преувеличивают, – сердито добавил он, вспомнив Сыдорука.
– Все еще и преуменьшают. Думают, дело только в том, что я супруга чекистского начальника. А я не супруга его, а заложница, в самом деле хуже, чем Манзура у своего мужа! – почти выкрикнула Елена. – Ту хотя бы купили за мешок риса, и все. Рис верни и иди на все четыре стороны, если не боишься с голоду подохнуть. А я… Он меня прямо у себя в кабинете купил, – жестко сказала она. – Непосредственно при исполнении служебных обязанностей. И возвращать мне ему в обмен на свободу нечего. Нас тогда из Петербурга выселяли, – уже спокойно, как о посторонней, сказала она; глаза ее погасли, голос звучал теперь бесстрастно. – Ты, может быть, слышал, целый процесс был по высылке дворян. Хотя ты, наверное, учиться уже позже приехал. Ну, неважно! То есть это вообще дворян выселяли, а папу не выселить должны были, а посадить или расстрелять. Из-за Игоря с Димой, – пояснила она, предупреждая его вопрос. – Мне товарищ Крюков так и сказал: вы, сказал, Елена Клавдиевна, что предпочитаете – чтобы папаша ваш скорым делом от пули скончался или чуть позже, естественной лагерной смертью?
