Анна Берсенева - Антистерва
Когда начальник партии сказал об этом Василию, тот встрепенулся. Но начальник, Тарас Григорьевич, тезка великого украинского поэта, по фамилии, правда, не Шевченко, а Сыдорук, сразу же вернул его к реальности.
– И не мечтай, Ермолов, – сказал он. – Не отпустят тебя, хоть упишись своими рапортами. Вопрос по урану остро стоит, тут не до «хочу не хочу». Мне через Крюкова кое-какую информацию передали… – Василий вздрогнул, услышав фамилию Елениного мужа. – Что наших геологов даже с фронта отзывают, во как! Вроде бы немцы в Судетах уже вовсю разработки ведут, и у американцев планы на это дело тоже серьезные. А здесь, сам видишь, есть урановая руда. Есть! – Сыдорук даже хлопнул ладонью по столу для весомости. – И много ее, и добывать нетрудно будет, можно открытым способом.
– Открытым лучше бы не надо, – мрачно произнес Василий. Как он ненавидел сейчас эту проклятую урановую руду, запасы которой, как показывали даже первые результаты геологической разведки, действительно были здесь огромными! – Свойства мало еще изучены, непонятно, как для людей будет, которые рядом с отвалами будут работать.
– А ничего хорошего не будет, – усмехнулся Сыдорук. – Хреновые у урана свойства для людей, что тут непонятного. Но это уже не нашего ума дело. Это стратегическое сырье. – Взгляд его стал тяжелым. – И на его разработку государство никаких сил не пожалеет. Не журись, Василько, – добавил он. – Тут ты фронту больше пользы принесешь, чем с винтовкой. Я тебя сразу отметил – чутьем ты не обижен, парень знающий, голова варит как золотой горшок. Читал такую сказку? Не журись, не журись, – повторил он. – Перезимуем в городе, отчеты сдадим, планы напишем и опять сюда. А тебе полезно будет.
– Что полезно? – не понял Василий.
– Охолонуть маленько, вот что. Убраться из здешних мест от греха подальше. И подумать молодой своей башкой, надо лезть, куда ты лезешь, или лучше поберечься. Понимаешь, про что я?
Конечно, Василий понимал, о чем говорит его начальник. Но он лучше бы язык себе откусил, чем стал бы обсуждать эту тему. Это и не тема была, а… Ни с кем он не хотел об этом говорить!
Да вообще-то и не о чем было говорить… Когда через месяц после той ночи у реки он вернулся с гор на базу и, конечно, сразу пошел в дом Делагарда, Елена вела себя с ним так, словно ничего между ними и не было. Нет, она не держалась с подчернутой холодностью – была приветлива, угощала пловом, который научилась готовить на местный лад, с айвой, расспрашивала о работе. Но глаза ее при этом были непроницаемы, как серебристые слюдяные пластинки, и ее приветливость была для Василия так мучительна, что лучше бы она его ударила. А когда, воспользовавшись минутой, в которую они случайно оказались наедине – именно случайно, потому что Елена все время оставалась в маленькой общей комнате, и здесь же был ее отец, – Василий взял ее за руку, она спокойно отняла руку и сказала:
– Вот что, Василий Константинович, или ты про это забудешь навсегда, или вот тебе Бог, а вот порог.
И, сколько бы он ни приходил потом, вообще не смотрела больше в его сторону, предоставляя ему слушать, как Клавдий Юльевич с обычной своей увлеченностью рассказывает о геополитическом значении Туркестана.
– Не лезь ты к ним, Василько, – повторил Сыдорук. – Обходи ты их на пушечный выстрел с ихними женами. На твой век дивчин и так хватит. Не стоит это дело того, чтоб голову в петлю совать, поверь мне, старику.
– Ничего я никуда не сую, – пробормотал он, отводя глаза. – О чем вы, Тарас Григорьевич?
– Да уж кой-чего кой-куда сунул, это и к бабке не ходи! – хохотнул тот. – Оно и понятно, в твои годы без этого нельзя, и тетка она сладкая, есть за что приятно подержаться, а только… – И, видимо, заметив, как изменилось лицо Василия, торопливо добавил: – Все, Ермолов, через три дня отбываем. Отчет уже можешь обдумывать и образцы не забудь.
И вот он идет по бесснежным зимним улицам тылового города Сталинабада, и он на этих улицах чуть ли не единственный молодой мужчина в гражданской одежде, и ничего с этим нельзя поделать. Короткое письмо от отца, которое Василий получил три дня назад, было слабым утешением. Отец писал, что на фронт не отпускают и его, потому что он, оказывается, человек большого масштаба и его присутствие необходимо в Москве. В этих словах, написанных четким ермоловским почерком, Василий расслышал такую горечь, как будто отец произнес их вслух, глядя тем своим взглядом, в котором стояло глубокое, никогда не проходящее горе. Константин Павлович писал еще, что отправил Наталью с четырехлетней Тоней под Лебедянь, в деревню Сретенское, где жил когда-то сам. Там был дом его деда, он мальчишкой приезжал туда каждое лето, и поэтому сретенский дом до сих пор кажется ему какой-то надежной защитой, хотя, наверное, теперь это совсем не так, потому что война идет небывалая, опрокидывающая все прежние представления о надежности и защищенности.
«Возможно, придется отправить их в Среднюю Азию, – писал отец. – Увидишь тогда сестру. Если будет у тебя такое желание».
И в этих словах была та же горечь и то же неизбывное горе.
Пока Василий работал в горах и жил в палатке, у него еще оставалась какая-то иллюзия того, что он занят нужным делом. Но когда он ежедневно ходил на работу в управление, а вечерами возвращался по городским улицам в общежитие, то никаких иллюзий у него не оставалось. Он чувствовал себя чиновником из рассказов Чехова, и иногда ему казалось, что он вот-вот заговорит какими-нибудь суетливыми словами вроде «я вас, ваше-ство, давеча обрызгал».
Если раньше таджикские женщины почти не показывались на улицах, то теперь изменилось и это. Они стояли в очередях вместе с эвакуированными русскими женщинами и детьми или везли на ишаках какую-нибудь поклажу, и Василий ловил себя на том, что ему неприятно встречаться с ними взглядом. Глаза каждой из них словно говорили ему: «А ты-то что здесь делаешь?»
И, завидев впереди очередную женщину в пестрых восточных шароварах, он заранее отводил глаза.
И от этой, совсем молодой девушки, просто даже девчонки, он отвел глаза тоже. Девчонка вынырнула из-за старой, в три обхвата, чинары, которая росла у поворота от управления к общежитию – Василий уже знал эту дорогу наизусть, – и на бегу ткнулась лбом ему в грудь. Она тут же ойкнула, отпрыгнула в сторону, как будто укушенная скорпионом, и быстрым безотчетным движением прикрыла лицо краем платка.
– Ты что, Манзура? – услышал Василий. – Кого на этот раз испугалась?
Он-то никого не испугался. Но при звуках этого голоса замер, как будто что-то впилось ему в сердце, и он еще живой, еще все понимает, но уже не может сойти с места, произнести слово. Он смотрел, как Елена выходит из-за чинары вслед за девчонкой, и не мог сделать ни шагу ей навстречу. Только глаза ему отвести на этот раз не хотелось – наоборот, взгляд превратился в живую, осязаемую линию, которая начиналась в его, а заканчивалась в ее глазах.
