Барракуда - Лунина Татьяна

— Когда бы ваши «бедные головы» думали, как найти преступника, а не пополнить карманы, тогда наши языки пели б о птичках и не лизали тухлятину.

— Ты забываешься, — процедил сквозь зубы законник, на его побелевших скулах заиграли желваки.

Кристина вспомнила, сколько раз он ее выручал, и поняла, что перегнула палку. В конце концов, Кирилл в чем-то прав: раз уж она замутила воду, надо хотя бы не мешать закону тяготения делать свое дело. Да и с чего ради покрывать Макарону? Танька — отработанный материал, а этот сыщик еще может пригодиться.

— Прости, — виновато пробормотала хозяйка и миролюбиво улыбнулась насупленному гостю, — меня иногда заносит. Я не права, — желваки угомонились. — Ты — мой друг, даже больше. С тобой трудно держать себя в руках.

— Не юли, — усмехнулся «друг».

— Не хами, — отрезала «подруга», осмелевшая от этой усмешки. Потом робко прикоснулась к чужой руке. — Давай не будем ссориться, а? Не дуйся на меня, пожалуйста, конечно, я все расскажу.

Жигунов ушел через два часа. Сначала записал все Танькины координаты, подробно выспросил про документы, которые выставляла напоказ перед камерой эта дуреха, после выпили по рюмке коньяку, перекусили, вспомнили прошлое, поделились настоящим. Выяснилось, что оба свободны, он намекнул, что соскучился, она — что нездорова, обошлись нежным поцелуем на дорожку и направились к порогу. В прихожей Кирилл взял ее руку в свои и, не выпуская, заявил на полном серьезе.

— Я очень тебя прошу, будь осторожна. Не суйся в змеиные гнезда, не вороши то, от чего лучше держаться подальше. Для вас, журналистов, сенсация, как наркотик: однажды испытав этот кайф, уже не можете без него жить. Но я не всегда под рукой, не каждый раз в силах тебя защитить.

— Зачем тебе все это нужно, Кирилл?

— Не понял? — он отпустил ее руки.

— Для чего ты не спишь ночами, копаешься в дерьме, рискуешь, общаешься с отпетой мразью, почему не обзавелся до сих пор семьей? Разве ты урод, глупец, неудачник? Зачем тебе все это? Ради карьеры?

— Не только.

— Тогда почему?

— Я делаю свое дело.

— А я — свое. И не надо меня запугивать, хорошо? — она поднялась на цыпочки, чмокнула в щеку. — Спасибо за заботу! Не пропадай, мне важно знать, что ты где-то рядом, — захлопнув за старым знакомым дверь, Кристина дала себе зарок: держать с этим человеком язык за зубами.

…Она плыла по реке, а с берегов ей улыбались Женя и Стас. Оба — загорелые, веселые, смешные, в каких-то немыслимо широких штанах, ярких футболках и клоунских колпаках. Что-то кричали и призывно махали еловыми лапами. Вода была холодной, чистой, прозрачной, отчетливо просматривались мелкие рыбешки, водоросли и камни на дне. То один берег становился ближе, то другой, то одной протянутой руки легко коснуться, то другой. А под облаками плыл орел, неспешно загребая воздух, как пловчиха — воду. «Вот бы к кому подцепиться, — размечталась она, — все можно отдать, лишь бы так же парить». Птица, как будто прочитала мысли человека, плавно спикировала, распластала над мокрой головой крылья. Круглые черные глазки призывали не трусить, горбатый клюв приоткрылся, выпустив на волю острый язычок, тот сразу начал шаловливо дразниться. Орел вдруг усмехнулся, обхватил ее крыльями и взмыл вверх. Перья щекотали плечи, живот, лицо, когтистые лапы сдавливали шею, но не больно, нежно. Внизу остались Женя, Стас, берега, деревья, трава — все, к чему она так радостно плыла. Теперь эта тихая радость сменилась пьянящим восторгом, азартом, безумием. Орел яростно работал крыльями, набирая высоту, в ушах свистел ветер, от холода кожа покрылась пупырышками.

— Отпусти меня, — попросила птичья добыча, — я хочу обратно, на землю.

— Надо было думать раньше, — птичий клекот понимался лучше слов, — теперь уже поздно.

— Нет, возвращаться никогда не поздно, — человеческий крик старался перекрыть шум крыльев и ветра.

— Возвращаться — плохая примета, — выплюнул презрительно клюв, — но ты сама на нее напросилась, — орел разжал когти. От ужаса у нее бешено заколотилось сердце, застучали в висках сотни молоточков, к горлу подступила тошнота…

— Просыпайтесь, — осторожно похлопала по плечу чья-то рука, — все хорошо, просыпайтесь, — тяжелые веки, пересохшие губы, сдавленная бинтами шея, чугунные руки и ноги, тело, как бревно, — с того света красотками не возвращаются. — У вас все нормально, — улыбнулся хирург, — рака нет.

«А я как-то и не ждала», — хотела ответить прооперированная, но беспомощные губы только беззвучно шевельнулись.

После операции Кристина проспала почти сутки. Под утро следующего дня открыла глаза. И снова закрыла, решив, что этот сон обязательно надо досмотреть. Рядом кто-то сладко зевнул и потянулся с хрустом, двинул стулом, шепнул «черт», тихо кашлянул, провел, едва прикасаясь, ладонью по ее телу. Так бесцеремонно вести себя в больничной палате мог единственный в мире человек. Она зажмурилась и открыла рот.

— Который час, Корецкий?

— Шесть, — не замедлил с ответом Стас.

В шесть часов и две минуты он сделал предложение, от которого невозможно отказаться. А через три месяца Корецкие отбыли в отпуск. Бедная Анна Сергеевна снова приехала в Москву за новыми зубами и оставила молодоженам дом. С курами и петухом в сарае, годовалым Полканом в будке, бульбой в подполе, яблоками и грушами в саду. И с соседкой, бабой Катей, которая припасла для молодых бидончик летнего медку да бутыль чистого, как слеза, первача.

Глава 18

— Ты же не женщина — машина для выдачи лапши, которую ваша команда дружно вешает всем на уши! Зачем тебе муж, дом, ребенок? За мужем надо ухаживать, за домом — следить, а ребенок — вообще, обуза, поэтому он не нужен, — Кристина молча пила чай, стараясь не вникать в этот бред. — Ты забыла, что такое секс, не помнишь, где у тебя соль или сахар, разучилась пользоваться пылесосом, — распалялся от молчания Стас, — бесполое, безумное двуногое в юбке, одержимое эфиром, — он выдернул из пачки сигарету, защелкал зажигалкой. — Проклятье, все на ладан дышит! — зипповская крышечка неохотно выплюнула слабый огонек, курильщик жадно затянулся, нервно пощелкал бесполезной игрушкой. — Увольняйся.

— Нет.

— Да!

Она отставила недопитый чай.

— Послушай, Корецкий, мы женаты почти два года. Живем под одной крышей, в одной постели спим, вместе завтракаем…

— Неужели?

— У нас общие друзья…

— Мои, — снова перебил Стас, — своих завести тебе некогда.

— Если ты хочешь обидеть, напрасно стараешься. У меня нет желания ни обижаться, ни тупо спорить о смысле жизни, — жена поднялась со стула. — Очень жаль, что наш общий язык оказался таким коротким. Спокойной ночи.

— Пустоцвет, — полетело презрительно в спину. — Бабы замуж выходят, чтобы детей от мужа рожать, а не трахаться со свои долбанным эфиром.

Она застыла на пороге кухни, потом резко развернулась и, глядя в упор, просветила.

— Если когда-нибудь, дорогой, ты захочешь расстаться, не ломай голову, как это сделать. Просто скажи что-нибудь подобное, и я тут же уйду сама, даю слово.

— Твое ослиное упрямство и ангела заставит чертыхаться!

Кристина притворилась спящей, когда тихо открылась дверь спальни. Послала мысленно подальше нахальную мужнину руку и его самого, изобразила глубокий безмятежный сон, дождалась сопения под ухом и только тогда расслабилась.

Сегодняшний вечер вышел комом. Они и раньше ссорились, но так — впервые. Через полгода после операции Корецкий заныл, что она себя гробит, что из Останкина прямая дорога на тот свет, и, чтобы удержаться на этом, нужно взяться за ум, а не хвататься с упоением за микрофонную петличку. Потом повадился затаскивать ее в постель каждую свободную минуту, как будто вчера поженились. Процесс доставлял наслаждение обоим, но один не знал, что другая никогда не порадует результатом. А сегодня у Корецкого был день рождения. Утром она клялась-божилась, что будет дома не позже шести. Заедет в магазин, приготовит ужин, и они отметят этот праздник. Вдвоем, при свечах, выключенном телевизоре, задернутых шторах и Дюке Эллингтоне [4], которого Стас мог слушать часами. Но в пять позвонила талалаевская секретарша и сообщила, что через час босс ждет Окалину в своем кабинете. После первого путча Лев Осипович только и успел путного сделать, что вернул паршивую овцу в стадо. Затем он сразу и резко взлетел. Занялся политикой, выбился в нардепы, потом организовал новый телевизионный канал, наладил его работу и снова объявился в Останкине, теперь уже руководить не частью — целым. Талалаев был далеко не глуп, отлично разбирался в своем деле, его чуткий нос точно улавливал направление ветра (тот августовский сбой не в счет, и на старуху бывает проруха), умел, когда нужно, быть правдолюбом, знал цену словам и ловко ими торговал — время подошло ему, словно перчатка, и журналист с удовольствием ее натянул. Но с какой стати этот человек вдруг вспомнил о ней — было для Кристины загадкой.