Барракуда - Лунина Татьяна

— Может, угомонишься, наконец?

— Пять минут посижу, — согласилась неугомонная.

Помолчали, первым открыл рот Стас.

— О тебе гудит вся Москва, знаешь?

— Нет, — она сдавила виски: вот голова гудит, это точно. И куда подевались парик с очками?

— А знаешь, что говорят?

— Нет.

— Рассказать?

— Нет, — разговор принимал занудный характер. — Извини, я пойду, мне еще в одно место надо зайти.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет.

— Хорошо, — спокойно кивнул Стас, — подвезти?

— Нет.

Он ухмыльнулся, широко распахнул дверцу, протянул сумку.

— Твоя амуниция здесь. А нападение пошло тебе на пользу: укоротило язык.

Почтальонша молча вцепилась в ремень, поднялась с откинутого сиденья и, стараясь держать прямой спину, пошагала прочь. В тот же вечер она позвонила матери и выложила всю правду.

А через месяц в квартире зазвонил телефон. Хозяйка давно излечилась от глупости: вставила вилку в телефонную розетку и преспокойно себе жила, не заглядывая в будущее. Судьба подскажет, к какому берегу прибиться, но, чтобы не утонуть до спасительной тверди, надо беречь силы и не растрачивать на пустяки.

— Да?

— Кристина? Это Надежда Павловна, добрый день, дорогая! Я уже третий раз звоню, никак не могу застать.

— Здрасьте, Надежд Пална! Вообще-то, я вечерами дома.

— Мы могли бы встретиться?

— Зачем?

— Поговорить.

— Нет проблем. Когда?

— Завтра можете? В семь, у меня.

— Легко! — С того самого дня, как она вылетела из редакции, Зорина объявилась впервые. Похоже, «детку» это задело, и теперь подсознание непроизвольно выдавало реакцию на трусоватое молчание архитекторши.

— Вы, наверное, обижены за мое долгое молчание?

— Нет.

— Не обижайтесь, — Надежда Павловна замялась, потом выдавила. — Я лежала в больнице.

— Господи, что случилось?

— Ничего серьезного, нервный срыв.

Кристина вспомнила жалкий вид, круги под глазами и водку. Похоже, не врет.

— Я обязательно приду, Надежда Павловна, — пообещала она, и второй положила трубку.

Только поднялась с дивана, снова звонок.

— Кристина?

— Слушаю вас.

— Узнаешь, кто говорит?

— Нет, — голос узнала сразу, но признаваться не собиралась.

— С глаз долой, из сердца вон? — пошутил Талалаев. — А вот я тебя частенько вспоминал.

— Неужели?

— Хватит дуться, Окалина! Сама знаешь, ситуация сложилась тогда не простая. У тебя-то выбор был, у меня не было.

— Выбор есть всегда.

— Ладно, не будем спорить. Считай, что твой отпуск закончился. Завтра, как штык, будь с утра в редакции.

— Завтра не могу. И, вообще, я свободна только по понедельникам, в остальные дни с утра у меня работа.

— Какая?

— Почту разношу, — невинно пояснила бывшая телевизионщица. И для ясности добавила. — Газеты, переводы, пенсию.

Трубка озадаченно заткнулась, потом прорезалась дельным предложением.

— Хорошо, сегодня среда, в понедельник, в десять жду. Постарайся за это время уладить свои почтовые дела и захвати трудовую книжку, — дальше — невнятная экспрессивная фраза и короткие гудки. Абонент белиберде довольно улыбнулся, протер полой банного халата серый аппарат и бережно опустил трубочку на рычаг.

Кристина Окалина наслаждалась работой, как алкоголик — бутылкой: жадно, взахлеб, до дрожи. Дневала и ночевала в телецентре, завтракала в баре, обедала в столовой, про ужин часто забывала, забегала домой принять душ и рухнуть в постель, чтобы после куцего мертвого сна снова вскочить и мчаться обратно, — не понятное остальным, не нормальное существо, одурманенное своим желанным эфиром. Она превращалась в беспощадную хищницу, которая с голодухи могла изгрызть себя — не то, что других. Работать с Окалиной для многих становилось испытанием, но прошедшие его задирали нос и чувствовали себя избранными. С чьей-то легкой руки пошла мода на рыбий лексикон, который подхватила вся редакция: акула, щука, карась, подсечка, клев, улов. Почти каждый орыбился в свою чешую, а одна, самая приметная, утвердилась барракудой. Она была стайной рыбкой: не всплывала одна, не зарывалась отдельно в песок, не охотилась в одиночку. Но стая без вожака — сборище себе подобных, команда без лидера — просто компашка. Те же, кто гнал в эфир «новости», выступали сплоченной группой азартных, хватких, умных людей, где главной дружно признали свою барракуду.

Ловкие руки гримерши порхали над лицом, Кристина закрыла глаза и попыталась расслабиться.

— Открой глазки, — попросила Галина, — как же мы ресницы-то красить будем, рыбка моя?

— Извини, задумалась, — улыбнулась «рыбка».

Полгода прошло, а Корецкий так и не объявился: то ли выдерживал характер, то ли попросту вычеркнул врушу из жизни. Под чужими порхающими руками вспомнился вдруг давний разговор с архитекторшей. Надежда Павловна искренне обрадовалась тогда своей «детке», поила кофе, угощала тортом с коньяком, долго ходила вокруг да около, а потом вдруг выдала.

— Станислав любит вас, поверьте, он…

— Он обсуждает с крестной свои сердечные дела?

— Не надо так ершиться, дорогая, — мягко улыбнулась Зорина, — вы говорите с другом. Конечно, нет. Стас очень гордый человек, самолюбивый, не признает откровений. Но мне слова и не нужны, я слишком хорошо его знаю.

— Люди часто заблуждаются, полагая, что другого можно читать, как раскрытую книгу.

— Вы правы, но человека прочитываешь не глазами — сердцем. А любящее сердце — чтец превосходный. Впрочем, не мне вам говорить об этом. Женя был, ох, как не прост, однако же ту «книгу» вы прочли неплохо.

В памяти Кристины мелькнула голая задница Любани: чтец из нее никудышный.

— Я была тогда совсем девчонкой, — поболтала ложкой остывший кофе, — еле-еле складывала слоги.

— В этом не ваша вина, просто «текст» достался сложный. Подлить кофе?

— Нет, спасибо.

— И все же я пригласила вас, чтобы поговорить о настоящем, не о прошлом, — Надежда Павловна потянулась к сигаретам, щелкнула зажигалкой, затянулась. Курила она с изящной ленцой, слегка манерно, но ей это очень шло и придавало особый шарм. — Может, еще по глоточку?

— Спасибо, нет.

Хозяйка плеснула себе коньяку.

— Вы стали знаменитостью, знаете?

— Нет.

— Да, — обхватила ладонями пузатый бокал. — Вас, конечно, возьмут обратно, думаю, даже, наградят. Не смотрите на меня такими глазами! Я не шучу.

— Простите, Надежда Павловна, но мне пора, завтра очень рано вставать.

— Минутку, всего два слова. Я просто хотела сказать, что горжусь вами, — она глотнула свой прогретый ладонями коньяк и продолжила нести ахинею, — от всего сердца желаю удачи. Но не могу не предупредить. Слава, Кристина, очень меняет людей, заслуженная — особенно. Она, как ни странно, часто делает человека жестким, даже циничным. Вы мне весьма симпатичны. В вас есть сила, напор, достоинство, мужество, честность. Будет обидно, если все это пойдет на продажу. Простите за прямоту, но я слишком хорошо знаю, как ненасытен успех. Чтобы его содержать, с молотка пускают и большее, — хозяйка поднялась, не спуская с гостьи внимательных глаз. — Надеюсь, вы меня поймете.

Надеждина надежда оправдалась, увы, наполовину. Кристину Окалину и впрямь наградили, даже дважды: за профессионализм — свои, за высокий профессионализм, оттененный честным исполнением журналистского долга, — чужие. Слава пришла, не приходил только тот, в чей нос особенно приятно было бы ткнуть успехом. Шалопаев «сестренкой» восхищался, лил постоянно елей, но иногда Кристина ловила на себе косой взгляд и замечала при этом открытый рот. Рыжий явно хотел высказаться, но, зная характер одноклассницы, затыкался и отводил глаза. Однажды все же не сдержался.

— Стас звонил, — равнодушно доложился как-то вечерком после третьей чашки чая, — из Германии.

— Поздравляю, — лениво отозвалась хозяйка и выразительно посмотрела на часы.