Владимир Витвицкий - Двадцать пять дней на планете обезьянн
Холодный ветер с моря — это ангел влетел в чердачное окно.
Ей и самой неловко, но прежде чем заснуть, она часто прижимается лбом к стеклу и несколько долгих секунд рассматривает что-то там, в темноте, в доме Гибнсенов, в чердачном окне, которое никогда не бывает освещено. Стыдно признаться, но она побывала на том чердаке, с Бандерлой, когда ее родителей не было дома, и естественно ничего ужасного там не обнаружила.
Но посмотрев оттуда на свой новый дом, все же почувствовала ясный внутренний холод и невнятное воспоминание неконкретной фразы о какой-то планке. А холод там — как от стекла здесь.
В руках, предательски, несогласно задрожал автомат — как та свеча на отпевании Мичурина. Между ним и Шимпанузн не больше двухсот метров, и вода поэтому не в счет, но дрожь в руках не позволит выстрелу точно выполнить вдруг, сразу принятое решение. И еще — кажется, снова кто-то или что-то пялится ему в спину? Дружно зашевелились Гибнсены — они что, тоже чувствуют ветер?
Ангел влетел в окно и, приземлившись за спиной Примата, сложил свои большие крылья. И хоть обезьянн почувствовал ветер, но не заметил его самого. А вот три другие обезьяннские души задрожали, заметались, всплеском колыхнувшись внутри тел. Неужели он задел крылом? Он был осторожен.
Случается, не рассчитав движения, а иногда и нарочно ангел касается крылом обезьянна, и тогда эта случайность или намерение заставляет души или светиться, или чернеть перекаленной нитью — у кого как. Прикосновение ангела — знак, предложение раньше срока, оно может превратить свидетелей в упорных пророков — погонщиков стад, или пустоглазых охотников — предводителей стай.
Неужели он коснулся? Среди них есть девочка, почти детеныш, и если это так — то, возможно, он испортил ей жизнь. Ведь у нее появится шанс стать или святой девой, или великой блудницей — выбор за ней. Это случайность, он не хотел.
Мак нажал на кнопку "лентяйки" — и телевизор смолк, не перестав кривляться экраном. Хотел сказать ей что-то еще? Или заметил, услышал в тишине неясную, но тревожную ноту в обнаженной стройности прекрасного и только что принадлежавшего ему обезьяннского тела? Показалось, ощутил, как черное стекло холодит ей влажный лоб.
Примат прицелился — дистанция двести, так что планка осталась лежать, как лежала, вот только мушка дрожит, а силуэт в окне не исчезает.
Исчез звук — она заметила это, но твердое, холодное, темное, прозрачное стекло не отпустило. Она вдруг вспомнила продолжение давнишнего сна: на одной из лохматых лошадок сидит Примат, и кажется, боится раздавить ее. И сама она на лошади, но за спиной кочевника в лохматой шапке, а ее синеглазая и белокурая дочка в надежных руках другого пастуха. Ей страшно — под размытым берегом и сломанным мостом шумит быстрая река, а она крепко держится за пропахшую степью, кострами, овчиной и войлоком спину, и боится за себя и за ребенка, при этом точно зная, что с ними все будет в порядке. Влажная почва, промокший "УАЗик", и он остается на том берегу, а она знает, что водителя зовут Мичурин. Мокрые бревна моста, но лохматые лошадки уже цепляются за них копытами. Веселые глаза у степняков, и тревожные — у лошадей. Отпущены поводья — лошади сами знают, как и по каким бревнам ступать.
Видя дрожание рук, ангел наклонился к его правому плечу, и глаза его, цвета и веса гранита, оказались на линии огня. Взгляд ангела стал этой линией, четкой, недвижной, быстрой.
Сломанный мост, никого нет, только одинокий всадник на лохматой лошадке остановился на том, другом, высоком и сыром берегу, обернулся и смотрит на преодоленную воду своими черными, степными, грустными глазами.
— Шимпанзун? — оторвавшись от подушек, Мак напомнил о своем существовании и включил светильник.
Ствол перестал дрожать, и мушка черным точным следом наступила на фигуру в окне. Свет стал ярче? Нужно поторопиться.
Щелкнул светильник, а она, услышав имя и глазами почувствовав свет, зажмурилась — не выпуская из ладоней темноту.
Примат ясно осознал единство — себя, ее, автомата, и мгновение, всего лишь мгновение точной линии двух встретившихся взглядов.
Твердое, прозрачное, холодное, темное, но хрупкое стекло.
"Фаерлуппен?"
"Фраерпуллен!"
Сквозь ангела, как упавшие листья, пронеслись словесные срезы, и еще — чувство точности линии и хрупкости стекла.
Пыых! Дважды клацнул затвором автомат, дважды выдохнул глушитель. Там звякнуло готовое к падению стекло, а тут гильзы ударили в косую стену чердака. Все.
* * *34. Двадцать четвертый день на планете обезьянн.
Бытует мнение, читатель, что голос ангела ужасен, и обезьянн не в силах выдержать его.
Есть утверждение, и, вероятно, ты о нем уже слышал, о, молчаливый книгочтей, что устами младенца управляет истина.
Случается надежда, о, самый внимательнейший из внимательнейших книголюбов, что вода хоть иногда, но должна быть нежной.
Как это проверить? Читай, читатель, дальше.
Мак не понял, испугался, что это сделал он. Он только включил светильник — и вдруг со звоном разлетелось стекло, а два удара коротким гулом врезались в стену, один чуть выше головы, а второй под потолок. Шимпанзун упала вместе со звуком разбитого стекла, и он не сразу понял, что произошло. В воздухе повис запах от испарившейся от соприкосновения с пулями крови, а от ее головы заспешили живые красные струи.
Странная, непреодолимая неподвижность навалилась на него — он понял все. Неподвижность… на полу брызги крови, в первое мгновение он не заметил их. Они сразу же впитались и не блестят, а из окна потянуло холодом и чьим-то взглядом, и он понимает — в этом ему помогает неподвижность, что этот холод и этот взгляд уже не важен для упавшей Шимпанзун.
Но кажущаяся вечностью неподвижность прошла, и он рванулся к окну. Улица пуста, но он знает ответ и не сомневается в его правильности.
Однако: мертвое пространство вокруг и над лежащей, и холодная подсказка сквозь разбитое стекло, и равнодушие исправно работающих вещей, и бессмысленность поиска пульса… одеваясь на ходу, он скатился вниз по лестнице, вслед за правильным ответом.
…голос ангела ужасен — обезьянн не в силах выдержать его…
Холод на улице, полночь, пустота, но Мак знает, что эти три условия предназначены для бега. Оказавшись на дороге, он снова врезался в неподвижность и поглощающую время тишину — на асфальте, законченностью линий демонстрируя сдержанность и смертоносность, притаился — не прячась, грациозный железный зверь — русбандский автомат, знаменитый хищник.
