Габор Васари - Monpti
«Два дебреценских и половинку темного пива для господина доктора!..»
Накрашенные женщины кладут свои обнаженные руки на мраморные поверхности столов и кокетничают с собственным отображением, улыбающимся им в отблеске огромных хрустальных люстр. Их фигуры аппетитно изгибаются даже при сидении.
«Цлуручку, милст сдарыня!»
«Как жизнь, как дела, господин Лебицкай?»
«Помаленьку. Что стряслось с Имре?»
Его тактично пинают под столом.
Пожилые господа пьют «мокко». На сверкающем подносе приносят шесть стаканов воды для двух гостей, и каждые полчаса – свежей.
«Мориц, свежей воды и вечерние газеты!»
Бог мой! Кафе в Будапеште!
«Сузихен, дорогая, небольшая неприятность, я забыл дома бумажник».
«Я могу вам одолжить, Ферри, но вам придется вернуть мне – у нас дважды в месяц сокращают зарплату».
Будапештские воспоминания танцуют у меня в голове. Они носятся, они обступают меня, сбивают меня с толку. Будапешт, улица Ракоци…
«Я жду вас завтра на Берлинской площади, Манцика».
«Путцерль, вот наслаждение: никто не подозревает, что я твоя любовница. Вчера Нора начала об этом болтать… я покатилась со смеху!»
Весна приближается с Йоханнисберга. Трамвай, скрежеща, заворачивает за угол.
«Что делают эти две собаки, фройляйн?»
«Простите, ваше лицо кажется мне таким знакомым. Мы не встречались где-нибудь раньше?»
В закоулочках Табаня ветер играет обрывками бумаг и приносит запах с Офнеровых гор. Старухи сидят перед старыми воротами своих желтых домиков.
Разбитые оконные стекла заклеены бумагой.
Господин Кенесси вчера опять пришел домой в подпитии и разбил свои очки. Теперь он передвигается вблизи домов и гладит стены так же, как старый дядя Шмицвейг гладит маленьких девчушек, когда угощает их конфетами.
«Можешь не бояться дядю Шмицвейга».
Будапешт!
«Пожалуйста, полкило поджаристого хлеба». «Просьба сильнее стучать, звонок сломан». «Разносить по квартирам и играть на шарманке запрещается».
«Вы только послушайте, тетушка Кати. Доходный дом, что напротив, разрушили, и все клопы перебрались сюда. Такого шествия я в своей жизни не видел. Приходилось их сметать со стены. Все жильцы выскочили на улицу и рыдали».
«Два неполных билета до площади Борарош». «Почему это мой билет недействителен?» «Я дал вам два пенгё!»
«Позовите полицейского, я не буду выходить».
«Проходите, пожалуйста, проходите, вагон впереди совсем пустой».
«Йо, господин Краузенфирцфюртиг, я не видел вас тысячу лет, вы настоящий венгр».
«Посторонним вход воспрещен».
«Сударыня… на благотворительные цели… в кожаном переплете… три геллера в месяц…»
«Клавир, восемьдесят геллеров раз, восемьдесят геллеров два… кто больше? Три!»
«Пощади свои нервы, мама».
«Высокий суд! На обвинения господина депутата парламента, моего уважаемого предшественника, у меня есть лишь один ответ. Давайте передадим дело в независимый венгерский суд! Я уже давно знаю, что являюсь кое для кого бельмом на глазу. Речь идет о политической травле, и ни о чем другом. Мы не собираемся предъявлять обвинения здесь, в парламенте, – нет, только перед независимым венгерским судом. Если же моя безупречная политическая деятельность высветится ярче солнца, тогда долой клеветников!»
«Господин доктор, однако, вы блестяще выглядите!»
«Завтра я тебе определенно верну это, дорогой друг!»
«У Лене, оказывается, связь с Ферри!»
«А кто этот Ферри?»
«Ее муж. Ну, что ты теперь скажешь?»
«Ты должен дать мне денег на платье. В конце концов, не могу же я ходить голой».
«Не читай, когда я с тобой разговариваю, не то я швырну книгу тебе в голову!»
«Господин профессор, клянусь всей душой, то была моя сестра!»
«Тише! Тише! Министр будет говорить!»
«Высокий суд! Предварительное следствие начинается немедленно. У меня в руках нет конкретных фактов, и я не буду высказываться по делу. Одно лишь хочу констатировать: пока я нахожусь здесь, на своем месте, – (выкрик: „Уже недолго!“), – я буду с несокрушимой железной строгостью наказывать всех, кто злоупотребил всеобщим доверием, полученным благодаря государственным должностям. Если обвинители окажутся правы, виновные понесут наказание за свое преступление!»
«Очень правильно! Очень правильно!»
Будапешт!
Картофельный суп с клецками. Жареная капуста со сметаной по-клаузенбургски. Пирожки с творогом.
Будапешт. Городские газовые заводы. Зоопарк. Медведь поднимает голову. Гиена безостановочно ходит туда-сюда.
«Летающая африканская собака-охотник». Ее клетка пуста, виден лишь вход в ее пещеру, перед ней порция дерьма, и больше ничего.
«Ты видел это, Лаци? Она на меня посмотрела».
«Однако, у нее высокоинтеллигентное тело, дорогой. Как ты думаешь, у нее уже было или еще не было?»
«Скажи, где ты живешь, собственно говоря?»
Анн-Клер далеко, где-то совсем далеко. Я лежу на этой черной постели, как больной, разбрасывающийся в лихорадке и с высохшей глоткой, умоляющей о капле воды.
Вещи Иштвана Цинеге перевязаны бечевкой. Что может быть там? Старые штаны, зубная щетка и сломанная расческа. Расческа специально завернута в отодранный клочок газеты:
От наших читателей (за сообщения в этой рубрике редакция ответственности не несет)
ПУСИК, вернись назад, все простили. Директор ни о чем не знает. ТВОЯ МУСИК.
Двадцать восьмая глава
Около Пантеона стоит старейшая церковь Парижа – Сент-Этьен-дю-Монт. Она построена в тринадцатом столетии. Сохранилась башня, все остальное за прошедшее время перестраивалось, но и обновлениям уже не менее четырехсот лет. Церковь выглядит издали как ржавый утюг. Но и внутри она очень причудлива. Подобие роскошной галереи соединяет в нефе две могучие колонны; вдоль одной из колонн к ней ведет винтовая лестница, посреди которой расположен амвон, кафедра.
Святая Женевьева, заступница Парижа, вынудившая к отступлению войско Аттилы перед городскими воротами, похоронена здесь, в боковом алтаре.
Слева от Сент-Этьен-дю-Монт находится старейшая часть Парижа. Узкие древние переулочки тянутся вдоль берегов Сены, старый завод на углу, диковинной формы дома. Здесь еще незнакомы с водопроводом и электрическим светом. Здесь еще жгут керосин и достают воду из водоразборных колонок.
Не знаю почему, но всякий раз, когда я сюда прихожу, сердце мое сжимается. Старые ворота тут и там кажутся мне столь знакомыми, словно я в немыслимо далекое время уже жил здесь. Смешно, но меня охватывает ностальгическое чувство, когда я рассматриваю эти дома. Почему мне все кажется знакомым? Ведь мне это ни о чем не напоминает. Люди, жившие здесь, мне незнакомы, только дома и улицы, и то внешне. И все же, я думаю, если я дольше пробуду здесь, мне наряду со старыми воротами откроются и старые лица. Возможно, даже фамилия. Постой-ка, фамилия, фамилия… Медленно приближается ко мне отдаленная мысль. Безумие. Сердце мое дико колотится. Лучше, если я пойду назад, в гостиницу.
