Юрий Каменецкий - Мелочи жизни
—А в чем дело?
— Я прошу вас прекратить эти поиски. Если надо, могу и в письменном виде подтвердить эту просьбу, — строго проговорил Анатолий Федорович.
— То есть как прекратить? — опешил Зубков.
— По-моему, русским языком сказано! — заорала Катя.
— Катерина, не надо так, — нахмурился старик. — Товарищ не виноват, он выполняет свой долг. Мы сами затеяли это дело, о чем я глубоко сожалею теперь.
— Сожалеете? Почему?
— У меня есть на то свои причины. К сожалению, я не могу о них говорить...
— Боюсь, что мне известны ваши причины. — Зубков выразительно посмотрел на Катю.
Старик вздрогнул, но, взяв себя в руки, бросил короткое:
— Не думаю.
— А Анна Степановна знает, что вы хотите прекратить дело? — не унимался милиционер.
— При чем здесь Анна Степановна? Документы все-таки не ее, а мои.
— Ошибаетесь, Анатолий Федорович. Это документы государственной важности.
— Вот как? Мне, конечно, лестно, что вы мои скромные изыскания считаете государственно важными, но...
— Папа, он просто карьеру делает на твоей папке! — снова закричала Катя.
— Считайте как хотите. Но я найду преступника. И, может быть, даже приведу его к вам в дом.
— Когда?
— В свое время, — холодно заключил Зубков.
Шведов сидел в кабинете литературы один. От той фразы— из его «Поля чудес» — нестертыми с доски остались только черточки. И то не все. Соорудив из бумаги пепельницу-лодочку, модельер позволил себе закурить «Кэмел». Пачка с верблюдом лежала тут же, рядом, на школьной парте.
Скрипучая дверь распахнулась почти бесшумно, на пороге стояла Мария Петровна с вчетверо сложенным тетрадным листком в руках.
Игорь Андреевич виновато потянулся к пепельнице.
— Можешь не гасить, я тоже полсигаретки выкурю... — остановила его Маша. — И директор, и завуч отправились, оказывается, в префектуру! Фу, сразу полегчало... А то самочувствие было — знаешь, как у Татьяны в последней картине оперы: там же, если помнишь, Онегин совершенно незаконно проникает в ее апартаменты...
— Э нет, сравнение не годится! Ты же не заставишь меня петь то, что пришлось ему? Ты ж понимаешь, солнышко, что «Позор, тоска, о жалкий жребий...» — это никак не мой репертуарчик?
— Разумеется. Шведов — и отказ? Шведов — и неудача, фиаско? Не вяжется. Но я-то, пардон, должна «пропеть» из ее арии... мне просто неоткуда взять других песен! Но погоди, записка мне тут... Висела на двери, приклеенная жевательной резинкой, представляешь? — Маша развернула тетрадный лист. — Ну крысы! Нет, это фантастика!.. А я ведь знала, что мы тут с тобой — как в аквариуме... но чтоб до такой степени... Боюсь, им известно, какое на мне белье! — Маша аж вся дрожала от негодования. — Нет, ты послушай! Послушай! — И она начала читать: — «Дорогая и очаровательная Мария Петровна, за свой авторитет не переживайте, он в очень большом порядке. Мы извиняемся и сожалеем насчет нашего сегодняшнего легкомыслия и некоторой недооценки Вас. С уважением, как бы возведенным в квадрат и в куб. Б. К.».
— Ну? — Шведов недоуменно смотрел на Машу. — Я только не понял, что такое «Б» и «К».
— «Б» — это Бабич Инга. «К» — Костикова Настя. Две виденные тобой сегодня красавицы! Ну, каково? Нет, что ты молчишь-то?!
—Я молчу, потому что не понимаю. Уважение — оно разве может злить?
— Такое — да! Отчего оно вдруг возвелось «в квадрат и в куб»? От вашей, Игорь Андреевич, милости! От вашей дубленки, от аромата вашего одеколона и сигарет, от вашего лимузина... Офонарели они от всего этого... да еще запах романа учуяли... если подслушали любые наши две фразочки — им достаточно! И вот я в большом авторитете поэтому...
— Какая разница — почему? Итог важен!
— Ну нет! Почтение из-за того, чья ты любовница? Спасибо... не надо. Сгорю я от такого почтения! Нет, как ты мог? Ворваться вдруг в школу, так подставить меня... А все почему? «Мне, Шведову, захотелось... я беру, заверните!» «Все мое, сказало злато, все мое, сказал булат»... Нет, миленький. Четыре встречи наедине, две в компании — из-за этого я способна, по-твоему, наплевать на двадцать лет своей жизни, на семью, перед которой и без того виновата чудовищно? Да, была дрянью... слабой, потерявшей голову... но была, понятно? Все кончено, Шведов! Все кончено! Спасибо, но на этом — шабаш, отбой, точка...
— Только не надо заклятий, — Шведов прищурился. — Сама ведь не заметишь, солнышко, как точку переделаешь в запятую...
— Нет! Лучше я палец себе оттяпаю... как описано у классика. Игорь... сделай мне одолжение... напоследок — спустись через три минуты после меня. И по лестнице другого крыла: я направо из класса, а ты налево. Просто на всякий случай, хорошо?
Не дожидаясь ответа, Маша схватила сумку и... исчезла.
А Шведов, он так и остался стоять у окна, щелкая машинально зажигалкой. Он даже не заметил, как полыхнула его пепельница-лодочка из бумаги, хорошо что это еще на каменном подоконнике стряслось, а когда собрался потушить костерчик, так сразу передумал: просто ждал, пока лодочка превратится в черные хлопья. Может, от этого ЧП, а может, помятуя о Машиной просьбе, но надолго остался он в кабинете литературы, настолько долго, что не увидел, как на лестнице встретились Маша и... Сергей.
Все самообладание, все способности к лицедейству понадобились Маше, чтобы не выглядеть затравленной, чтобы не оглядываться, чтобы не звучал фальшиво голос.
— Привет! — расплылся в улыбке Сергей. — Вот надумал зайти за тобой...
— Да? — схватив мужа под руку, Маша стремительно увлекла его прочь из школы. — И хорошо сделал! Отлично просто! Видишь, как у нас совпало все... красота! И пошли скорей...
Сергей изумленно смотрел на жену.
Глава четырнадцатая. СМЕЙСЯ, ПАЯЦ...
Этим воскресным утром Маша проснулась от неясного шума, доносившегося из соседней комнаты. Открыв глаза, она прислушалась. Недоверчиво хмыкнула и, откинув одеяло, встала.
В гостиной под неистовые звуки какого-то видеоклипа Юля пылесосила ковер.
— Что это ты вдруг сподобилась? — недовольно поинтересовалась Маша.
— А, мамочка! Доброе утро.
— Может, оно и доброе, только лично я в этом сильно сомневаюсь. — С явным недоверием к работе дочери, потерев ногой ворс ковра, Маша продолжала предъявлять претензии: — Я же, кажется, русским языком просила тебя вчера: веди себя потише. По-ти-ше!.. Могу я хотя бы в субботу нормально выспаться, а?!
— Мамочка, уже десять часов.
— Ну и что? Ну и что?!
— Просто ты никогда позже десяти не спишь. — Юля недоуменно пожала плечами.
— А сегодня, представь себе, решила поспать до двенадцати. Имею я право, в конце концов?!
