Ирина Муравьева - Страсти по Юрию
«Наверное, ей было больно, — подумал он вдруг. — Больно слышать такое».
Он словно забыл, что, кроме живых, есть умершие. Все были — всегда. И всегда были — вместе.
«Как только поправлюсь, я все напишу. Не этот роман, так другой. Они никогда не поймут до конца. Им кажется, важно, кто пишет. А все ведь написано. Важно — прочесть».
И тут он почувствовал: боль отступила. Он быстро заснул. Во сне он увидел мальчишку, подростка, худого, неловкого и нелюбимого. Правая щека его была обожжена.
«А, ты — Гартунг Бер!» — догадался Владимиров.
Все просят о чем-то. И Бер тоже просит. Он этого прежде не знал. Во сне захватило дыхание: как же все просто!
Проснулся с одной твердой мыслью: уехать.
«А Зоя приедет ко мне. Устроюсь. Потом ее выпишу».
Там, дома, на даче, поспела клубника. Он вспомнил, как вчера вдруг потянуло клубникой, когда он сидел на могиле. Вот, значит — позвали домой. Что дом его здесь — он забыл.
За окном светало, нужно было торопиться, успеть, пока не проснулись армянки. Дрожащими руками он собрал чемодан, порадовавшись про себя, что в детстве, во время учебы в Суворовском, его научили всему: и собраться, и живо одеться, и не распускаться. Потом в большую коробку побросал необходимую кухонную утварь: кастрюлю, три чашки и две сковородки. С гвоздя снял картину, подарок Устинова. Альбом с фотографиями. Вроде все.
Обливаясь потом, загрузил вещи в багажник. Переоделся. Рубашка, костюм и ботинки. Те самые, черные. Варин подарок. Костюм и рубашка болтались на нем. Ну что ж: похудел. Сколько переживаний. План был очень прост: доехать до Любека, там на паром — и в Питер. Машина при нем. А в Питере просто. Катюша подскочит, ей недалеко. И Гофман в Москве. Тоже близко. А если не смогут, он сам доберется. И денег, наверное, хватит с лихвой.
В тот день, когда известный писатель Владимиров, про которого все уже знали, что он тяжело болен и вряд ли дотянет до зимы, отъехал от своего дома на Alte Markstrasse, что в переводе означает Старографская улица, — в тот самый день, жалуясь на жару и прочие неудобства, во Франкфурт-на-Майне приехала группа российских писателей. Живущих не только в России, но пишущих только по-русски. Один даже был из Австралии, и дама одна была прямо из Африки. Поскольку, когда ты на свет появляешься, никто тебе не гарантирует Лондон, Тверскую и Шанз-Элизе. Бывает, и в Африке дни скоротаешь. Вон Пушкин в Европу ни разу не съездил.
Никто из приехавших не ожидал, что умирающий Владимиров появится на открытии книжной выставки: здоровым-то мало куда появлялся. Но все же у некоторых, самых знаменитых и немолодых, был записан телефон Владимирова, и они думали навестить его, находясь неподалеку. Первый день был целиком посвящен размещению в гостинице, оказавшейся совершенно непригодной для жизни. Нельзя никогда ни на чем экономить! А вот сэкономишь — пеняй на себя. Российский Пен-клуб должен знать это правило и не экономить на собственных людях. В конце концов, есть олигархи. Могли бы потратиться: книжки-то любят.
Короче, оказалось, что гостиница, в которой ночуют неприхотливые и выносливые летчики и стюардессы компании «Аэрофлот», так испортила настроение российским писателям, что двое из них погрузились в запой, а дама из Африки впала в депрессию. Отрицательных черт у этой гостиницы было, кстати сказать, не так уж и много: она находилась неподалеку от вокзала, на той улице, где ярко сияют секс-шопы и женщины, очень эффектно одетые, приглашают прохожих разделить с ними одиночество и приятно провести вечер. Почему-то именно это особенно шокировало писателей, хотя им, защитникам прав человека, должно быть известно, что некая Соня, несчастная дочь Мармеладова, тоже гуляла в дешевой, с огненного цвета пером шляпке по улице, очень похожей на эту. Второй неприятностью был запах дезинфицирующего раствора, которым невыносимо пахло все, что было в комнате, начиная от торшера и кончая бумажной салфеткой. Будучи людьми непрактичными и художественными, писатели не догадались, что это — для их же здоровья: в гостинице, кроме летчиков и стюардесс компании «Аэрофлот», останавливались и другие командировочные, да и не только командировочные, и не только из России, а девушки типа израненной Сони сюда приходили к ним в гости.
Закончилось диким скандалом: писатели объявили устроителям ярмарки, что дня не останутся тут и уедут. Они не желают терпеть унижений, а уж оскорблений терпеть — и подавно.
После завтрака началось великое писательское переселение. Прозаиков, впавших в запой, везли на специальной машине. Вселились все в «Хилтон» и там успокоились, но день был — увы — максимально испорчен.
Из-за этого дурацкого события те, которые хотели сразу же позвонить Владимирову, не успели ему позвонить, а на второй день состоялась такая пышная и торжественная встреча в одном из ресторанов на винограднике, что тоже пришлось отложить. Сначала к «Хилтону» подъехал автобус, в который уселись все писатели, и яркий сияющий ветер Германии стал дуть им в лицо, ибо ехали быстро. Через два часа остановились в миролюбивом и красочном городке. Таком простодушном, невинном и чистом, что ахнули все в один голос: как в этой чудесной стране, где все улыбаются или смеются, сумел зародиться фашизм? Ну откуда? Виноградники сбегали со склонов холма и, переливаясь своими темно-зелеными листьями, замирали у городской стены, подобно морям, достигающим брега зелеными шумными волнами. Ресторан размещался в большом уютном дворе, где стояли деревенские, темного старого дерева, столы и скамейки, а неба почти что и не было видно: так густо сплелись кроны вязов и кленов. Рассевшись за эти столы в ожиданье обеда, писатели выпили пива и залюбовались на крепких германок в тирольских костюмах, которые им принесли это пиво. Потом долго слушали песни, включая игру на волынке и скрипке. Потом перешли в ресторан и поели. Еда была отменной, хотя и тут тоже случилась история: один журналист (он же обозреватель) заметил, что на центральный стол, где сидели не просто писатели, а люди, так сказать, особенно заслуженные, подали вазу не с красной, как на все остальные столы, а с черной икрой, которую съели те самые люди и не постыдились. Опытный журналист решил про себя, что новостью этой не стоит делиться с коллегами, а лучше дождаться Москвы. На всякий случай он, словно бы прогуливаясь, прошелся мимо центрального стола и острыми своими глазами заглянул в тарелки: икра была черной. Остались следы.
Потом танцевали под легкую музыку, и эта, за что-то попавшая в Африку (а так, по рожденью, из города Тулы), видать, ошалев от своей ностальгии, плясала так долго с косыночкой русскую, что всем надоела, включая оркестр.
