Ирина Муравьева - Страсти по Юрию
— Нет, конечно. Он волк одинокий, Мишаня, ты знаешь…
Одинокий волк Юрий Владимиров действительно вернулся обратно в Германию, захватив с собою изрядное количество чаги, в заветную силу которой поверил. Перед отлетом из Москвы он сказал Гофману, что едет работать и хочет закончить роман, пока можно. Даже Гофман не догадался, что хитрый писатель Владимиров ни одному на свете живому существу не говорит того, что думает на самом деле. А что он думал на самом деле, писатель Владимиров довольно складно изложил на могиле своей покойной жены Варвары Сергеевны Краснопевцевой, таиться перед которой было совершенно бесполезно, поскольку она все и так всегда знала. Прилетев в субботу вечером и найдя свою квартиру идеально чистой, убранной, с цветами на окнах и небольшим домотканым, очень красочным ковром, висящим на стене в столовой, Владимиров догадался, что ключ его не зря находился целых полтора месяца в руках у прилежных соседок. Холодильник был пуст и сверкал: сестры считали, что вся еда должна быть только что приготовленной и съеденной тут же. Самих же сестер дома не было. Поехали, стало быть, к Саскии.
Он выпил холодной воды, покурил. Потом заварил себе чаги. Ни есть не хотелось, ни спать. Главное было не смотреть на телефон, поскольку искушение позвонить Зое было настолько сильным, что Владимиров боялся не удержаться. Шатаясь от слабости, он спустился вниз, сел в машину и поехал на кладбище.
Там было спокойно, прохладно и пусто. Трава на могилах подстрижена ровно. Везде незабудочки и маргаритки. Он подошел к могиле Варвары и сел по своему обыкновению на корточки.
— Ну что? Доигралась? — спросил он сердито.
Над ним зазвенела какая-то птица хрустальным и жалобным голосом.
— Не ври только, Варя, что ты ни при чем, — сказал ей Владимиров. — Что ж ты без меня и двух лет не могла…
Он чуть не сказал ей «прожить».
— Диагноз, конечно, серьезный устроила, — продолжал он. — Но я, Варя, помирать не собираюсь. Я чагу купил, пью ее, и мне лучше. И боли прошли, и вот есть даже хочется. Поеду в кафе и поем. Так что хватит.
Он помолчал и худым, сильно дрожащим пальцем расправил цветок маргаритки на самом ее изголовье.
— На что ты обиделась, Варя, скажи? На то, что я, муж твой, живую люблю? Так здесь у нас любят живых, вот и все. А что там, у вас, я не знаю. Узнаю в свой срок.
Опять эта пташка с ее голоском!
— Я всем говорю, что кончаю роман. Что, мол, поджимает, боюсь не успеть. А я, Варя, вру. Торопиться мне некуда. Сказал: не помру! Значит, и не помру.
Он расправил еще одну маргаритку.
— Влюбился я очень. Не перебивай! Тебе не должно быть обидно, ты слышишь? Сама меня бросила ведь, померла. Решила меня за собой утянуть. А я так влюбился, аж сердце болит!
Ему показалось, запахло клубникой. Запах был оттуда, из Подмосковья, где на грядках у фельдшерицы поспевала клубника.
— Я тут подлечусь, и мы сразу уедем. Лежать с тобой рядом в земле не хочу.
Варвара, наверное, все поняла. Вокруг было тихо. У Владимирова сжалось сердце, когда он представил себе, что должна сейчас чувствовать бедная ее душа, услышав такую жестокую правду. Но выхода не было.
— Я буду не здесь, — прошептал он устало. — Тебе станет легче. Прости, если что не по-твоему, милая.
Погладил обеими руками маленький, словно бы детский камень и несколько раз поцеловал его.
Вечером того же дня он окончательно решил, как назовет свой роман: «Мы все на особом счету». И просто, и верно.
Выпил чаю, съел яблоко, купленное по дороге с кладбища. Позвонил Кате в Петрозаводск. Пора было приступать к работе. Внутри все дрожало от радости. Он не мог понять, что это с ним. Потом разгадал: сегодня он сделал то, что должен был сделать давно. Он пошел к Варе и все рассказал ей как есть. Она поняла и отпустит его. И нечего было таиться и прятаться. Ему стало казаться, что его сегодняшний разговор с Варварой был той же необходимостью, что и объяснение с Ариной, — тогда, еще дома, на кухне, — после которого он сразу ушел.
«Да, так. Только так, — сказал он себе. — А то ведь я сам всех запутал».
Написал несколько предложений и почувствовал, что роман зашел в тупик. С самого начала в нем была допущена огромная ошибка. Зачем было отказывать Гартунгу Беру в земном счастье? Начать нужно было с другого. Не с горя, а с праздника, с праздника, да, с Рождества! «Чтобы хозяйка утыкала россыпью звезд ее платье, чтобы ко всем на каникулы съехались сестры и братья…» Вот с чего нужно начать роман! И чтобы он весь осветился. Толстой так писал.
Мысли его путались, и он никак не мог ухватить ту, зацепив которую можно будет распутать клубок. Хотя, впрочем, это уже и неважно. Он подошел к окну, распахнул его настежь. Звезд почти не было видно, но хорошо была видна доверчивая луна, на лице которой синели небольшие подтеки, как будто она была любящей женщиной и кто-то ударил ее. К дому подъехала машина, выскочил знакомый толстячок со своим неизменным букетом, вбежал торопливо в подъезд и исчез. Дул неторопливый, угодливый ветер, и из леса, который чернел там, где заканчивались черепичные крыши, тянуло густою душистою свежестью.
«О, Боже мой, как хорошо! — вдруг подумал Владимиров. — И я ничего не боюсь. Что со мной?»
…А на Рождество будет Катя. Пойдут по морозцу и выберут елку. Он чуть было не рассмеялся от радости, лег, не раздеваясь, и сразу уснул.
Поначалу боль была несильной: она искала место внутри, хотела устроиться в нем поудобней. Пока она устраивалась, он стонал, но до конца не проснулся. Потом она стала сильней. Он свесил ноги с кровати, зажег свет. Зеркало отразило его, и он не узнал себя. Какой-то старик с перекошенным от боли лицом, худой до того, что хотелось зажмуриться. Тело его стало маленьким и слабым, настолько маленьким, что, как эта боль уместилась в него, он даже представить не мог. Мозг, однако, работал лихорадочно. Нельзя звать на помощь. Нужно справиться самому. Но было так больно, что те слова, которые жили в нем и до рождения, сейчас пришли сами.
— Господи, помоги мне, — бормотал он, — сделай что-нибудь, Господи! Господи, помоги мне!
Арина и Варя лежали в земле. А Зоя спала. Была еще Катя. Но Катя была далеко и возилась с ребенком. Все остальные были не нужны ему. Они выползали вдруг из темноты, но память их тут же отталкивала.
— Ты мне помоги! — Юрий вытер ладонью лицо. Оно было мокрым. — Ты мне помоги, Ты прости меня, Господи!
И стало полегче. Он лег и закутался в плед.
— Я буду просить Его, буду просить.
Он вспомнил, как вечером сидел на Вариной могиле и просил ее отпустить его.
«Наверное, ей было больно, — подумал он вдруг. — Больно слышать такое».
