Дик Портер - Преданное сердце
— Ну что, не пора ли тебе к твоей крале? — спрашивает Манни.
Да, верно: уже почти половина седьмого. Я встаю и начинаю затягивать галстук.
— Ну и ну, — говорит Манни, — зов предков. Слушай, Хэм, давай серьезно. Чем она занимается? Я не скажу Эду.
— Я же говорю: она студентка музыкального училища.
— Это я слышал. Только, боюсь, что такая же студентка, как я.
— Возможно, такая же, а возможно, и нет. — Я пытаюсь изобразить на лице загадочную улыбку, но чувствую, что провести его не удастся. Меня беспокоит, что я постеснялся открыть Манни все правду. Сам он рассказывает мне, кого ему удалось подцепить на Аугсбергерштрассе и как у него идут дела с женой одного французского капитана, с которой он крутит роман. Но я все равно не могу заставить себя рассказать про Эрику.
Спускаясь вниз, я слышу перестук пингпонгового шарика и вопль Вильямса: "Fünfzehn-zehn".[6] Во Франкфурте почему-то решили, что мы просто жить не можем без спорта, и прямо-таки завалили нас всяческим инвентарем. В подвале у нас полным-полно нагрудников и баскетбольных мячей, но единственное, чем мы пользуемся, — это стол для пинг-понга. Целый день он кем-то да занят: перебежчики играют до и после допросов, а вечером приходит наша очередь. Вильямс сегодня дежурный, и сейчас он обыгрывает моего курсанта-артиллериста.
— Sechzehn-zehn, — слышу я голос Вильямса. — Und du sagst, du warst Regimentsmeister?[7]
Должно быть, курсант сказал ему, что был чемпионом полка по настольному теннису. Сразиться с кем-нибудь из источников — для Вильямса любимое дело. Он гибок и быстр, как азиат; насколько мне известно, он еще ни разу никому не проиграл. По-немецки Вильямс болтает очень бойко, не стесняя себя законами грамматики. Стоит ему заговорить, как вокруг тут же собираются немцы — послушать. Иногда они смеются, иногда просто стоят, разинув рты, но всегда просят Вильямса сказать что-нибудь еще.
— Zwanzig-zehn, — произносит Вильямс. — Deine Angabe. Geb dich Mühe, Mensch! Sonst du werdest verlieren wieder.[8]
Курсант, давясь от смеха, подает. Пара ударов — и, наконец, Вильямс неотразимо бьет. Победа!
— Yetzt ich gebe dich noch cine Chance,[9] — говорит Вильямс.
Курсант уже держится за живот, но все-таки кивает, и начинается новая партия.
Ужинать я иду в ресторанчик на Унтер ден Айхен. После целого дня разговоров с людьми приятно побыть одному. За полчаса я успеваю съесть шницель по-венски и пролистать «Квик», "Штерн" и кое-какие другие журналы. Потом я отправляюсь на свидание с Эрикой.
Я мучаюсь оттого, что мне стыдно рассказывать товарищам про Эрику. Была бы она, допустим, официанткой или проституткой, она, по крайней мере, обладала бы каким-то пролетарским шармом — ребята просто пожелали бы мне удачи, и все было бы в порядке. Но Эрика непохожа на тех девушек, которые пользуются у них успехом: для Остина и Дарлингтона она недостаточно шикарна, для Манни — недостаточно порочна, а для Вильямса — недостаточно земная. Эрика Рейхенау работает в библиотеке берлинского гарнизона. Она сидит на выдаче по восемь часов в день, и нашим ребятам ничего не стоило бы, проходя мимо, разглядывать ее со всех сторон, а потом смеяться в кулак и отпускать шуточки на мой счет.
— Дэйвис завел себе библиотекаршу. Вот это я понимаю! Наверняка какая-нибудь секс-бомба. Может, как-нибудь сходим на свидание вместе — а, Дэйвис?
Возможно, они и не стали бы так говорить, даже и не подумали бы. Но ведь я был молод.
До здания штаба двадцать минут ходьбы. Когда я прохожу мимо Эрики в библиотеке, мы едва киваем друг другу. Эрика работает по вечерам два раза в неделю, и пока библиотека не закроется, мы будем делать вид, что незнакомы. Просматривая журналы, я время от времени бросаю на нее взгляд. Первое, что привлекло меня в Эрике, была ее плутовская внешность. Она худовата, смугловата, с остреньким носиком, но все это в меру. По-моему, она просто умопомрачительна, и то, что американцы не ходят за ней толпами, выше моего понимания. Может, все потому, что эти бабники редко заглядывают в библиотеку? Вот и сегодня народу почти никого: только какой-то сержант, с головой ушедший в "Спорте иллюстрейтед", да два молодых солдата — эти читают "Попьюлар мекэникс" и время от времени перешептываются. Я проглядываю какие-то журналы — «Лайф», "Холидей", — но не воспринимаю ни слова. В своем воображении я вижу только одно: вот Эрика раздевается, вот она приходит в возбуждение. Но пока еще только восемь часов. Впереди еще два часа — надо это время чем-то занять.
Из бесед с Манни я усвоил, что неплохо было бы поднатаскаться в философии, поэтому сегодня я захватил с собой томик Кьеркегора, который Манни дал мне почитать. Повальное увлечение экзистенциализмом все еще продолжается. О Кьеркегоре я, вообще-то, могу немного поговорить, но никогда его не читал, и сейчас, думаю, самое время этим заняться. Я усаживаюсь в кресло в сторонке от Эрики. В предисловии много чего написано про Марселя и Ясперса, но сегодня меня больше интересует сам Кьеркегор, поэтому я начинаю сразу с авторского текста. Читается книга хорошо. Вместе с Кьеркегором мы приходим к выводу, что вечность важнее времени, что страдание лучше греха и что эгоизм принесет человеку много горя. Еще немного — и мы думаем, что Бог находится за пределами разума, но тут я замечаю, что мысли мои начинают сбиваться. Бог меня как-то уже больше не волнует, философские парадоксы отступают, у меня перед глазами лишь тонкие бедра Эрики, и они раздвигаются, и я вижу, то что между ними… Как-то в разговоре о живописи Манни употребил новое для меня слово "чиароскуро";[10] по-моему, оно очень хорошо подходит для этих бледных бедер, для этих лоснящихся черных завитков. Я помню, как поблескивали эти волосы в полумраке комнаты, когда на них падал нечаянный луч света с улицы. Нет, определенно, с Кьеркегором у меня ничего не получается, и я откладываю книгу в сторону.
До закрытия остается еще полтора часа. Слова Манни о писателях-южанах не кажутся мне убедительными, и я жалею, что мне не хватает образованности, чтобы достойно ему возразить. Но если я не умею поставить Манни на место, то есть ведь много других людей, которые способны это сделать, — и внезапно у меня возникает желание почитать что-нибудь из того, что эти люди написали. Взяв с полки антологию поэтов Юга, я быстро ее перелистываю и нахожу "Оду на смерть конфедерата" Аллена Тейта — забористая вещь.
Надгробья одно за другим, не страшась наказанья,
Отдают имена на потеху стихиям,
Воет ветер, ветер без памяти…
Как всегда, я оказываюсь во власти стихов, поэтов Вандербилтской школы, а когда дохожу до строк:
