Барракуда - Лунина Татьяна

— Не очень.

— Я не фотограф — художник. Меня влечет не разгадка — загадка, то, что спрятано, а не выставлено напоказ.

— Тогда зачем мне выставляться?

— Тело — всего лишь сосуд, в который залетела душа. Нагота делает сосуд прозрачным и позволяет наблюдать за тем, что творится внутри, — Стас взял ее руки в свои и, глядя снизу вверх, добавил. — Заслуга Всевышнего не в том, что он сотворил человека, а в том, что благословил в своем творении Художника. Представь, какой бы банальной и пошлой была жизнь, не имей человек возможности выразить себя в искусстве. Только лицемеры и глупцы могут с этим спорить, — ни к одним, ни к другим модель пристроиться не захотела…

Она заснула сидя, на рассвете, после пяти часов непрерывного позирования. Не помогла и большая чашка кофе, выпитого перед добровольной каторгой. Проснулась на кушетке за старинной ширмой, ограждающей от солнечного света. Под головой — подушка, под голым телом — простыня, сверху — мягкий пушистый плед, рядом на стуле — аккуратно сложенная одежда. Сначала ничего не поняла: где, как, почему? Потом все вспомнила, потянулась, не ощущая ни капельки стыда, и выскользнула из-под мохнатого укрытия. Оделась, выглянула из-за ширмы.

Спиной к ней у мольберта стоял Стас и наносил на холст мазки. Длинные ноги расставлены на ширине плеч (вспомнилась учительница по физкультуре Тамара Степановна, которая зычным голосом командовала на всю школу: «Ноги на ширине плеч — р-р-раз!»), рукава черного хлопчатобумажного свитера закатаны до локтя, на журнальном столике — полный кофейник, чашка и пепельница с одним окурком. Кристина поняла, что художник писал свою картину, как заведенный, без перекуров и размышлений под кофеек. Она затаила дыхание и на цыпочках подкралась ближе. Из-за плеча, обтянутого стареньким свитером, на нее в упор смотрели глаза. Огромные, почти во весь холст, в туманной дымке, из которой еще, наверное, что-то родится. Это были ее глаза и — не ее. Странным, колдовским блеском завораживали антрацитовые бездонные зрачки, опрокинутые в зеленый омут радужки. Миндалевидный разрез тормошил прапамять: конский топот, ковыль, шатры, огни костров, гортанные крики, кривые мечи и запах крови. Глаза бушевали, колдовали, полыхали. А под ними безмятежно раскинулось море. Из воды с воздетыми руками тянулась вверх девушка. Чистые, нежные линии тела были совершенны, всего несколько мазков хватило на это художнику. Море рябилось, но не барашками — руками, множеством рук. Не везде были выписаны ладони, кое-где не доставало пальцев, а некоторые, вообще, заканчивались кистью, но они так жадно хватали прозрачный воздух, с такой алчностью протягивались к девушке, что Кристине тут же захотелось распахнуть окно и надышаться вволю. В носу вдруг защекотало, и она, не сдержавшись, чихнула.

— Подглядывать нехорошо, — весело заметил бодрый голос, — а незаконченную картину и вовсе смотреть нельзя.

— Извини, не знала, — и чихнула три раза подряд. Потом развернулась за носовым платком. «Гадская аллергия, — ругалась бедняжка, чихая, — неужели еще и на краску?»

Вернувшись, застала Стаса в кресле, с чашкой кофе в левой руке и сигаретой в правой. Довольная физиономия лучилась радостью, сна ни в одном глазу, холст накрыт большим куском льняной ткани. Этот жлоб ничего толком не дал разглядеть, вроде и не она позировала почти всю ночь.

— Курить натощак вредно, — буркнула модель.

— А мы сейчас позавтракаем. Выспалась, соня?

— Я, в отличие от некоторых, нормальный человек, а сон, как известно, необходим людям для восстановления жизненных сил, — и бочком придвинулась к мольберту: так и подмывало приподнять тряпку.

— Не наглей, — разгадал художник нехитрый маневр, — я сказал: нельзя.

— А окошко можно приоткрыть?

— Нет проблем, — он сделал последнюю затяжку, тщательно погасил окурок, поставил чашку на столик и направился к широкому, во всю стену окну. Потом вдруг изменил направление и шагнул в сторону. Обнял за плечи, шепнул в ухо. — Хочешь посмотреть?

— Ага.

— Ладно, сделаю для тебя исключение, — и осторожно снял серую ткань.

Этот человек, конечно, заслуживал право на успех и даже на славу. А также на дружбу, поклонение, уважение, кто даст больше — не прогадает…

— Разве я такая? — выдохнула она.

— А разве другая? — улыбнулся Стас. И снова укрыл ее глаза льном. Потом уставился на оригинал, просто предложил.

— Пойдем?

— Куда?

— Когда двое находят друг друга, им всегда есть, куда пойти и чем заняться. Верно? — глупый вопрос проскользнул губами за ухом.

Отхлюпал насморком апрель, отцвел тюльпанами май, отдарили ягодами июнь с июлем, перевалило за середину августа. В столицу потянулись грузовики с арбузами, бабульки с астрами и грибники с полными корзинами, заботливо прикрытыми листьями. Вернулась из отпуска загоревшая Ольга, давно перестал названивать Веня, Мишка взахлеб крутил какие-то дела, она обзавелась, наконец, машиной. Словом, жизнь шла своим ходом. Нет, неправда — мчалась на всех парах. А раздували топку двое: Стас и, конечно же, работа. Картина Корецкого стала притчей во языцех, о ней гудела вся столица. Кто-то распустил слух об отношениях художника с моделью, все тут же узнали зеленые глаза. На Кристину снова пялились в останкинских коридорах и перемывали с упоением косточки, оставленные когда-то в покое. Но их пересуды не волновали, и каждый раз, здороваясь в эфире, Окалина общалась не с завистливыми сплетниками, а с теми, кого больше волновали ее слова, которым по-прежнему доверяли. Утром восемнадцатого августа позвонил ушастый.

— Здорово, сестренка! Ты как работаешь эти дни?

— А что?

— Лучше бы тебе отгулы взять да смыться из Москвы.

— Сбрендил?

— Хорошо бы, — вздохнул Мишка. — Чую нутром: что-то должно случиться. Горелым пахнет, а у меня нос — сама знаешь, — шалопаевской интуиции, действительно, мог позавидовать любой экстрасенс. — Махнула бы со своим Корецким за город, в какой-нибудь пансионат. Позагорали бы, порезвились, как кролики.

— Шалопаев!

— Шучу, — ухмыльнулся невидимый наглец. Его можно было простить: рыжий с уважением относился к Стасу и намекал, что пора бы ей подумать о семье: без мужика дом, что день без солнца. — А если серьезно, Криська, возьми больничный, прикинься умирающей, займись генеральной уборкой — что угодно, но не высовывай из дома нос хотя бы пару деньков.

— Хорошо, я подумаю, — пообещала она, чтоб отвязаться от назойливой заботы. Мишкина опека иногда наводила тоску.

Кристина включила пылесос, под его гудение хорошо думалось. Например, какой сюрприз ждет ее завтра. Рыжий колдун попал в точку: пара отгулов есть. Сегодняшний она посвятит себе и квартире, а завтра с утра они рванут на дачу к Стасу. Только вдвоем, больше никого. Корецкий обещал что-то важное, сюрприз. — Не мельница, но покруче, — хитро улыбнулся он вчера, прощаясь.

— Корецкий, ты не уважаешь во мне женщину, я же лопну от нетерпения.

— Я тоже, но думаю, мы оба доживем.

Обещанный сюрприз намекал, что к нему следует серьезно подготовиться, поэтому возникла приятная очередь из парикмахера, косметолога и маникюрши. Благо, теперь есть машина: повсюду можно успеть. День пролетел незаметно, а вечером зазвонил телефон. Лучше бы она его отключила.

— Да?

— Кристина, — голос Талалаевской секретарши был виноватым, — тебя завтра срочно вызывает Лев Осипович. В восемь надо быть в редакции.

— А он в курсе, что я год работаю почти без выходных?

— Мы все в курсе, — вздохнула Женя. Молодая девочка, второкурсница журфака и дочка одного из приятелей Льва, восхищалась Окалиной и во всем старалась на нее походить, даже интонации частенько проскальзывали те же.

— Ладно, — сдержал вздох образец, — завтра в восемь.

У нее рука не поднималась на этот звонок, но делать нечего.

— Алло, Корецкий, сюрприз отменяется, я никуда не еду, — уныло «порадовала» незаменимая. — Меня вызывает главред, черт бы его побрал!