Тщеславие - Лебедева Виктория
— Так я другую найду, — уговаривала я.
— Кто это возьмет тебя? С грудным-то ребенком?!
— А я не скажу.
— Ага, а отметка в паспорте на что?
— Может, не посмотрят…
— Ну конечно! Сейчас у нас, милая моя, рыночная экономика! Мамки-няньки на работе не требуются. Им всем свободных подавай! И желательно — с европейской внешностью. Мне вот теть Люся рассказывала, у нее Иришка уже полгода ищет. А у нее ребенок — не то, что у тебя. В детский сад уж пошел. И ножки, между прочим, получше.
— Знаешь, мам, а я все-таки попробую, — не сдавалась я, — вот сессию сдам и попробую.
— Ну-ну… — усмехалась мама иронически. — Какой же ты еще сама ребенок! Между нами говоря, ты только Герману не передавай, но он ведет себя как последний…
Тут добавлялось обычно мягкое нецензурное выражение, имеющее прямое отношение к Германову полу.
— Нет, правда! Ну что это за мужик?! В доме жрать нечего, а он с дивана не сходит. Страдает, видите ли!
— Да я-то что сделаю?!
— Ты и не сделаешь. Поговорила бы с ним! Твой ведь муж, не мой.
— Да мне неудобно требовать. Я ведь и сама не работаю…
— Это еще что за разговорчики?! — возмущалась мама. — Тебе до трех лет с ребенком сидеть положено, вот и сиди. А он семью должен обеспечивать!
В результате я вынуждена была согласиться с мамиными доводами и решилась поговорить с Германом. Этот разговор дал неожиданный результат. Герман поехал в автопарк и устроился учеником — сказал, что будет троллейбусы водить, раз такое дело. А у учеников — какая зарплата! У учеников — стипендия. И обучение несколько месяцев.
В общем, к началу апреля наше материальное положение сделалось катастрофическим. Сдала я с грехом пополам экзамены за второй курс: зарубежку едва не завалила, по творчеству от мастера по шее получила, за то, что пишу мало, зачет по латыни поставили мне вообще чудом — только и помнила из всего курса, что «Homo homini lupus est» [2]. И стала по объявлениям звонить. По газете «Из рук в руки». Думала — может, кому секретарь на домашнем телефоне нужен или хоть расклейщик объявлений со свободным графиком работы. И выяснила про себя одну крайне неприятную вещь — общаться с людьми по телефону я совершенно не умела.
Наверное, это было логично. До двадцати трех лет, то есть непосредственно до своего замужества, я прекрасно жила без телефона и пользовалась сим аппаратом только в случае крайней необходимости. Привычки к телефону у меня не было. Теперь отсутствие этой (как оказалось — очень полезной) привычки выходило мне боком: пока я пыталась сформулировать потенциальным работодателям причину своего звонка, на том конце провода, утомленные моими «бэ» и «мэ», потенциальные работодатели уже успевали повесить трубку.
Я стала обзванивать знакомых. Безрезультатно. Во-первых, знакомых у меня было не очень-то много. Во-вторых, почти все они были людьми военными и ничем не могли помочь ни мне, ни Герману в трудоустройстве. На заводе тоже было глухо: весь цех по-прежнему сидел без работы, и мне велели сказать спасибо хоть за то, что я еще детские деньги получаю, ведь они-то не получали вообще никаких. И о гонорарах можно было сразу забыть, какие уж за стихи гонорары!
А на улице давно уже развернулась весна. Снег приказал долго жить, мать-и-мачехи закивали головами близ канализационных люков, заполыхала подожженная чьей-то заботливой рукой прошлогодняя трава, запахло первой зеленью и гарью, и стало тепло — совсем как летом.
Дипломатичная Юлька в один день, никого не обидев и всех нас умилив, выдала скороговоркой «папа-мама-баба» и попыталась самостоятельно пойти (пока без особого успеха).
«Па-па» получалось у Юльки нежно-нежно, она выдыхала эти звуки тихонечко, словно боясь поломать, и расплывалась в широкой и довольной улыбке, демонстрируя сторонним наблюдателям целых четыре зуба. «Ба-ба» Юлька бубнила, когда ругалась. Сдвинет свои четкие, словно нарисованные косметическим карандашом бровки и пальцем грозит: «ба-ба-ба-ба-ба». Вид у нее при этом был очень грозный. Ну а «мама»… Что «мама»? «Ма-ма» всегда сопровождалось громким и обиженным плачем и употреблялось Юлькой только тогда, когда она теряла соску, падала или дула в штаны…
Жизнь продолжалась, как ни крути, и пора было что-то в ней менять. «Эх! Чем черт не шутит!» — решила я, откопала в куче документов свой диплом радиоинженера и в очередной раз отправилась в телецентр.
Глава 14
Раскаленное майское солнце щедро проливалось с неба и дробилось на спектр в пыльных стеклах семьдесят третьего троллейбуса. Плавился воздух; плавились дерматиновые сиденья и потные пассажиры. Почему-то пахло бензином.
Я ужасно нервничала. Я вполне понимала всю беспочвенность своих надежд на это, как мне казалось, недоступное простым смертным учреждение. Я знала, что меня, вероятнее всего, даже не выслушают. Я чувствовала себя глупой мошкой, летящей на огонек, и уже физически ощущала боль в крылышках, которые обожгу через каких-нибудь двадцать-тридцать минут. А все-таки пыталась победить свой страх, не думать о плохом. И, стараясь расслабиться, разглядывала пассажиров.
Совсем невысокий, совсем молоденький, очень симпатичный и очень печальный юноша стоял передо мной у дверей. Троллейбус постоянно притормаживал, и юноша покрепче цеплялся за поручни, но не поднимал глаз. Он смотрел прямо перед собой, и было совершенно очевидно, что происходящее на улице едет мимо его неподвижного взгляда незамеченным.
Лицо юноши было мне знакомо. Я его явно где-то видела. Вот только где? Может быть, учились вместе? Нас же на первом курсе почти сто человек было, разве всех упомнишь?
Я в упор разглядывала его. Он этого не замечал. И его такое знакомое лицо никак не хотело слиться ни с одним из перебираемых мной в уме имен собственных.
За моей спиной невидимые соседки полушепотом ругали глупое начальство, жаловались друг другу на низкую зарплату’ и на высокие цены. Слева от меня, через проход, дородная, вылощенная мадам гренадерского роста базарно ругалась, пытаясь согнать с места совсем молоденькую девочку-тинейджера. Девочка с равнодушным видом уставилась в окно. Она громко хлопала жвачкой и делала вид, что все происходящее не имеет к ней ни малейшего отношения. Тем временем на ее защиту совершенно неожиданно встала какая-то бабулька.
— Чего орешь? — обратилась она к мадам дребезжащим, но очень уверенным голосом. — Ты посмотри хоть, какая она маленькая! В чем душа только держится! Ишь, кобыла здоровущая! Пристала к ребенку? Ты вон к мужикам приставай. Смотри, какие кабаны расселися!
В ответ мадам выпустила в адрес сердобольной старушки очередь виртуозно сочлененных вместе непечатностей и, гордо пронеся по проходу свои обширные телеса, проследовала на освободившееся в начале пассажирского салона место. Троллейбус резко затормозил. Печальный юноша оступился от неожиданности и, едва удержавшись на ногах, сверзился на одну ступеньку вниз. Открылся вид на очень дряхлого дедушку.
Дедушка сидел в начале салона, лицом ко мне. Несмотря на жуткую жару, он был укутан в коричневый плащ, который выглядел даже старше своего хозяина — таким был выцветшим и ветхим. На коленях у дедушки высился огромный, тоже коричневый и тоже очень старый портфелище. Такие портфели сейчас, кажется, только в черно-белых фильмах бывают. Старчески дрожащей рукой дедушка медленно перелистывал страницы журнала, разложенного поверх портфеля. К дедушкиному уху тянулся черный провод. «Слуховой аппарат», — решила я. Мне стало очень жалко дедушку.
— Останкинский парк. Следующая остановка — Телецентр, — заперхало у меня над головой. Я поднялась и стала пробираться к выходу.
У ближних дверей не остановилась, прошла к следующим. Это получилось как-то инстинктивно — думала, как дедушку жалко, и машинально двинулась в его сторону. Троллейбус опять дернулся. Дедушка поднял на меня свои слезящиеся глаза. Потом открыл портфель, извлек из него небольшой плейер и сменил одну кассету на другую. Уже выскакивая из троллейбуса, я краем глаза заметила, как он с интересом переворачивает следующую страницу журнала по бодибилдингу. И сразу же вспомнила, где видела печального юношу — это был Дима, самый смешливый и самый обаятельный ведущий программы «Спокойной ночи, малыши!».
