Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
— Нет, ничто, — промолвила она задумчиво, — ничто не является такой редкостью в этом мире, как встреча с человеком чутким, тонким, деликатным. Знаешь, мне приятно, что Шарль Гранд выбрал именно тебя на роль глашатая. Пусть он просит максимальную сумму, его цена будет и моей ценой.
Мне потребовалось прибегнуть к помощи всех ухищрений, всего остроумия и лукавства самоотпущения грехов, чтобы стереть из своего воображения тот образ лакея, в котором я еще раз (и в который уже раз!) сам предстал перед собой. Разве я не думал при разговоре с Шарлем Грандом, что в результате этой сделки получу очень хорошие комиссионные? Разве не собирался я в скором времени поступить весьма предусмотрительно и положить на счет в своем банке еще одну солидную сумму? Разве не представил я себе тогда на мгновение, как в старости, оставшись в одиночестве, я буду ходить, опираясь на палку, и останавливаться на каждой лестничной площадке, переводя дух, при возвращении в Институт? Разве не подумал я тогда, что мне придется полагаться на собственные силы и на те жалкие крохи, что я отложил на черный день? А где же в моем воображении в тот момент должна была быть Клеманс? Или время Клеманс прошло? Оказавшись во власти внезапного приступа досады и гнева, я мысленно с удовольствием пристрелил, сжег, уничтожил всех этих мормонов, которые вроде бы как на законных основаниях вступают в брак со многими женщинами, то есть практикуют многоженство, и я, поднатужившись, опрокинул в тот же очистительный костер ту повозку, которой правила моя возлюбленная, направлявшаяся по дороге, идущей вдоль берега Соленого озера, к деревянной церквушке, где звонил колокол, созывавший прихожан, облаченных с головы до пят во все черное, на службу, чтобы они хором пропели псалмы в честь нашей свадьбы. Но что это? Повозка американских переселенцев, покорителей Дикого Запада, вдруг превращается в роскошный лимузин, в котором Клеманс с развевающимся шарфом на полной скорости несется к одному из игорных домов Гленна Смита, расположенному на другом краю континента… Она потеряет там целое состояние, но оно вернется к ней, причем совершенно естественным путем, безо всяких чудес. Ты так ничего и не понимаешь в деньгах, мой бедный Огюст!
— «Счастливая охота» — удачное название для романа, как по-твоему? — спросила Клеманс.
— О ком ты думаешь?
— Как о ком? О Леони и Рене, графе Робере! Они одни сейчас представляют для меня интерес.
— А они тоже отправятся к мормонам?
— Что-то я тебя не понимаю…
— Оставь все и приди ко мне, моя чистейшая, моя невиннейшая, — прошептал я ей на ухо.
Сколько раз я слышал утверждение, что для автора считается дурным тоном обращаться напрямую к читателю прямо посредине повествования? Я уже вышел из того возраста, когда повинуются указаниям классного наставника, и я признаюсь в том, что никогда не проходил иной школы, кроме школы наслаждений, развлечений, удовольствий, собственных желаний, где я изучал науку избегать трудностей. Так вот, читатель, ты, наделенный великим терпением, чтобы читать мою писанину, ты, читающий эти строки, не хотел ли бы ты познать, сколь велико «Милосердие Августа» и сколь хороши любовные утехи, которыми одаривала меня «принадлежащая Огюсту Клеманс», моя Клеманс? Признайся же, читатель, тебе бы хотелось увидеть хотя бы отражение тех движений, что совершали наши тела, только отражение в большом зеркале, как бы увеличивавшем размеры нашей комнаты в Институте вдвое, не правда ли?
* * *Я вспоминаю, как однажды в полдень оказался в темном мрачном парадном своего многоквартирного дома. Домовладелец, высокий, сухопарый, обычно сдержанный до бесстрастности, словно вечно застегнутый на все пуговицы тип с неизменной тростью, украшенной набалдашником в виде собачьей головы, стоял около своей квартиры и с высоты своего положения взирал на почтовые ящики. Я поздоровался с ним.
— А, господин Авринкур! Добрый день! Да, что-то я не вижу вашу бродяжку? Она теперь живет в другом месте? Вы расстались?
— Да нет, я несу ей почту из издательства.
Он посмотрел на толстую, раздувшуюся сумку, которую через несколько мгновений предстояло потрошить нам с Клеманс.
— Странная же у вас жизнь…
— Стоит мне только задуматься над этим вопросом, и тотчас же я понимаю, что не знаю никого, чью жизнь нельзя было бы назвать странной, — сухо бросил я.
— И однако же мне порой случается встать вечером у окна, после выпитой перед сном кружечки пива… знаете, у каждого свое снотворное… так вот, я облокачиваюсь на подоконник, смотрю вниз со второго этажа, размышляю, тем более что мыслительному процессу весьма способствуют темные фасады домов на противоположной стороне, а в особенности — граффити, которые постоянно появляются на стенах вновь благодаря крайнему небрежению муниципалитета, те самые граффити, «содержание» которых варьируется от политических лозунгов до откровенной похабщины, так вот, для меня эти размышления — целебное средство, нечто вроде укрепляющего, но иногда… иногда я, свесившись вниз и глядя на темную улицу, вдруг ощущаю, что восхищен и очарован. Послушайте, господин Авринкур, я полагаю, вы ошиблись относительно смысла слова «бродяжка», слетевшего с моих уст. Так вот, господин Авринкур, вы — один из моих лучших квартиросъемщиков, вы серьезны, вы всегда вносите плату накануне установленного срока, и я говорю с вами как благонамеренный гражданин с другим благонамеренным, добропорядочным гражданином. Знаете, господин Авринкур, появление Маргарет Стилтон, вашей подруги, утешило меня, развлекло, избавило от многих тревог. Я часто вижу, как вы по ночам выходите из дому и бродите по улице, читая эти настенные надписи. Случалось, что и мисс Стилтон кое-что к ним добавляла, используя не краску, а мел, то есть действовала она обдуманно, умышленно. Мне казалось, что вы пытались удержать ее от подобных поступков, но она всегда все делает так, как ей заблагорассудится. Мы не имеем над женщинами никакой власти, мы ничего не можем с ними поделать. «Отстань, говори что хочешь и сколько тебе угодно, но отстань, я все сделаю по-своему!» — вот что говорит женская душа. Друг мой, положите вашу сумку, мне кажется, она довольно тяжела. Я еще не закончил.
Я повиновался, опустил сумку на пол, к ногам, и увидел мышь, прошмыгнувшую вдоль выложенной керамической плиткой стены.
— Как-то раз я едва не последовал за вами, но было уже так поздно… Она была в купальном халате, но в туфлях на высоких каблуках-шпильках, так что ростом она, казалось, была с вас… Она что же, собиралась купаться?
— Нет.
— А я было подумал… в руке она держала цветок…
