Анна Смолякова - Замок из песка
В театре же было неспокойно. На каждом углу шушукались, что приехавший из Москвы балетмейстер Рыбаков будет соблазнять кого-то из солистов контрактной работой за бешеные деньги. Кого именно — не знали… Рыбаков пока просто ходил на спектакли, сидел в третьем ряду и с ничего не выражающей улыбкой смотрел на сцену. Я несколько раз видела его в зале. Видела его блестящую, похожую на тонзуру лысину в венчике темно-русых волос, непременную черную водолазку с воротником до самого подбородка и внимательные глаза, цепко следящие за каждым батманом и пируэтом.
— Серебровскую, наверное, агитировать будет, — предполагали в труппе. — Лазореву вряд ли: возраст уже не тот. А у Бедаревой дочка. Куда ее с ребенком в Москву тащить?.. А может, Андрюшку Вихрева? Вот и полетят у нас опять к чертовой матери все «геройские» партии. Танцевать-то некому!
Я слушала и печально кивала. Хотя, честно говоря, на летящие партии мне было плевать. Главное, что в столицу уже точно не забирали моего Алешу. Пусть из-за семьи, пусть из-за ребенка, но он оставался в театре! А значит, оставался со мной!
Правда, не ясно было, радует ли его самого этот факт? Иволгин в последнее время ходил мрачный. Однако настроение его успело испортиться еще до приезда московского гостя. И я тешила себя жестокой мыслью, что что-то неладно в семье. Жена-стерва завела себе любовника? Или запилила за то, что денег на норковую шубу не хватает? Или просто стала такой скучной и неинтересной, что он готов выть от тоски? Все эти варианты меня вполне устраивали.
А вообще, я ждала. Ждала майской «Юноны», которую мы станцуем вдвоем. Ждала любви, которую мы сыграем на сцене. И той искры, которая обязательно вспыхнет между нами… Репетировала до радужных кругов в глазах, тянула мышцы до синяков, тихонько и счастливо плакала, уткнувшись лицом в его серый джемпер, висящий на палке. А в один прекрасный день, как всегда, пришла на «Спящую красавицу», чтобы через сорок минут после начала спектакля узнать, что контракт подписан, Алексей уехал, и моя жизнь кончена…
* * *Мне и в самом деле не хотелось жить. Равно как и делать что-нибудь для того, чтобы жизнь эта кончилась. Я была отвратительно, гадко нормальна, и поэтому не пробовала мерить полусумасшедшим взглядом расстояние от балкона до газона и не принималась потрошить дрожащими пальцами бесчисленные упаковки димедрола. Но обычная способность радоваться, которой и не замечаешь, пока все хорошо, ушла из моего сердца безвозвратно.
Теперь, придя домой после репетиции или спектакля, я падала на диван, отворачивалась лицом к стене и лежала так до глубокой ночи. Часа в два поднималась, доставала простыню и подушку. А иногда и не доставала, просто закрывала глаза и засыпала — прямо в юбке и водолазке. Поначалу сердобольный Антипов пытался кормить меня своим отвратительным «восточным рисом», потом, отчаявшись, хотя бы тушеной капусткой, потом соблазнял овсяным печеньем и «ма-аленьким кусочком мороженого».
— Ну надо же хоть что-нибудь кушать! — горестно восклицал он, с досадой хлопая себя по коленям. — Так ведь у тебя скоро совсем сил не останется. Как танцевать будешь?
— Я ем, — отвечала я и снова утыкалась лицом в старую гобеленовую обивку дивана.
— И фотографию со стены сними. На время хотя бы… Вот успокоишься немножко и снова повесишь. А то так и с ума сойти недолго.
Мне иногда и в самом деле казалось, что я схожу с ума. Являющийся во сне Алексей ласкал меня так нежно и нетерпеливо, что утром тело реально горело от его поцелуев. Мне снились его руки и голос, а днем, в толпе, мерещились знакомый профиль и улыбка. И я кидалась вперед, расталкивая прохожих, только для того, чтобы увидеть какого-нибудь молодого папашу в такой же джинсовой куртке или широкоскулого бурята с прямыми, отливающими холодной сталью волосами.
Надежда Ивановна перемен, творящихся со мной, не одобряла, хотя и не понимала, в чем дело.
— Настя, ну соберитесь же! — говорила она. — Конечно, я понимаю: сложно привыкать к новому партнеру. Но, если разобраться, вы ведь с Алексеем Александровичем не пять и не десять лет вместе протанцевали! Андрюша Вихрев вам подходит даже больше…
Я молчала, уставившись в пол. А Вихрев взрывался:
— Да не могу я с ней! Она же холодная, как ледышка! Звездная болезнь, что ли, началась? Вроде бы пришла в театр человек человеком, а сейчас: нате, посмотрите! Какие мы одухотворенные, какие возвышенные и сами на себе зацикленные!
А мне просто больно было улыбаться, просто немыслимо танцевать любовь, когда все внутри болело от этой невыплеснувшейся любви, как сплошной травмированный мениск.
В театре меня теперь называли блаженной, а критики, поначалу восторженно хвалившие, начали скептически отмечать:
— Да, природные данные уникальные, но она ведь только «Жизель». Не Кармен, не Мехмене-Бану, не Одетта даже… Так, балерина одной партии. Есть множество подобных примеров в истории…
— Доведи до ума Кончиту! — и умоляла, и требовала Третьякова. — И так уже твой спектакль на самый конец сезона перенесли.
— Да, — говорила я. И снова, не чувствуя абсолютно ничего, в нужный момент, с нужной техничностью обвивала атлетический стан Андрюши Вихрева и приникала щекой к его вытянутой ноге…
Но, несмотря ни на что, в конце июня меня все-таки зачислили в балетную труппу, сдержанно поздравив и пожелав больших творческих успехов. В этот же день в театре праздновали помолвку Насти Серебровской. Мероприятие было неофициальным. Просто собрали за столами, накрытыми в буфете, человек сорок народу: кордебалет, солистов, некоторых педагогов. Я оказалась в числе приглашенных случайно. Серебровская поймала меня за руку в коридоре и чуть ли не силой притащила в буфет.
— Привыкай к ребятам потихоньку, — внушала она мне по дороге. — Привыкай, пора уже! А то смотришь букой, держишься особняком… Ты ведь красивая девочка. Очень красивая!
Но что была я, со своими острыми локтями, слишком длинными ногами и худым лицом, по сравнению с ней? В Насте Серебровской, родившейся раньше меня всего лет на пять или шесть, уже чувствовалось тонкое, изысканное очарование взрослой женщины. Нет, выглядела она очень молодо, и все же… Наверное, вот этот особенный шарм и заставил бесповоротно влюбиться банкира Володю Корсакова.
Они вообще были красивой парой. Настя, тоненькая, маленькая, в бледно-сиреневом платье с открытыми плечами и пышной юбкой до середины колена. И он, высокий, широкоплечий, с довольно крупными, но приятными чертами лица и волосами, смешно подстриженными «ежиком». Если Серебровская напоминала игривую белочку, то ее жених — доброго, сильного и веселого медведя.
