Елена Вернер - Черный клевер
– Нет. Нет, мерси, – проговорила она, когда приступ стих. Несмотря на довольно обычное для Москвы сленговое «мерси», природное грассирование выдало в ней иностранку. – Нет, мерси, ничего не в порядке.
Она приблизилась совсем немного, но Лоре стали видны и ранние морщинки, и неаккуратная, скатавшаяся на щеках пудра, размазанная не иначе, как во время рыданий. Ее губы были красны, но не от помады: так терзаешь губы собственными зубами, стремясь сдержаться, чтобы не расплакаться. И прежде чем Лора предложила хоть какое-то свое участие, иностранка тихо вздохнула и заговорила, запинаясь, сбиваясь, словно не замечая ни ее, ни Севу:
– Я видела, видела его, и теперь мне ничем уже не помочь. Это так больно… Мне говорили, надо мной смеялись, но я… я ничего не могу сделать. Это судьба. Это навсегда. Моя жизнь кончена теперь… Они смеялись, а она, эта женщина… Я видела ее у окна. Я смотрела со двора, смотрела на нее, а она смотрела на меня. Я стояла под окнами, на морозе, и видела, как она изгибает свою шею, подставляя его поцелуям. Каждый из них – как раскаленное железо к моему сердцу, к моим глазам. Этот суар[14], этот свет, эти свечи, этот ослепительный блеск ее диамантов… Я потеряла все. Ужасная женщина, жестокая женщина! И он… как он мог так со мной обойтись? Я ведь люблю его… Мы столько вместе преодолели… его родные… все общество! Я смогла все. Но не удержать его… Теперь все равно, что со мной станется. Почему, почему любовь не защищает нас от горя, почему, Mon Dieu[15], ты так несправедлив?.. Теперь уж я все видала в этой жизни, больнее мне уже не будет никогда. Какая же это боль!..
Рвущиеся наружу рыдания прервали ее спутанный монолог. Зажав перекошенный рот левой рукой, правой она совершенно естественно, привычным движением подхватила длинный подол и стремглав бросилась за угол. Лора и Сева на мгновение замешкались.
– Надо… – Лора начала и не окончила фразу.
Сева покивал головой с полным согласием:
– Надо.
И они кинулись догонять незнакомку. Но, забежав за угол, в недоумении остановились: ее уже и след простыл.
– Не могла же она так быстро… – снова не договорила Лора. Она была в растерянности, вид чужого страдания глубоко тронул и расстроил ее, и теперь она не находила себе места, осознав, что позволила незнакомке, чье сердце в эту секунду почти физически разбито и кровоточит, остаться наедине с собой. Дело, конечно, житейское, кто из женщин не проходил расставания с мужчиной? Да только легче от этого не становится…
Вместе с Севой они прошлись взад-вперед, вернувшись снова к тому месту, где встретили иностранку. Но ничто уже не напоминало о ее недавнем присутствии. И эта странная встреча оставила в душе Лоры непонятный суеверный трепет.
19.02
Давно прояснило, улицы заволокло фланелевым вечером. Тени вытянулись длинно, кошачьими лапами, воздух еще не успел остыть, от каменных стен исходило последнее, особенно мягкое тепло, и ветерок шелестел и плутал в розовеющей листве рябины, мимо пурпурных не шелохнувшихся кистей. Тихими закатными кострами вспыхнули окна верхних этажей.
Лора жадно слушала рассказы Севы об Алеше: с кем он дружит, как играет на переменках, что строгает в кабинете труда.
И вдруг заговорила сама:
– В детстве, знаешь, он боялся Потертого седла. Помнишь песню из фильма про «мушкетеров» – «Опять скрипит потертое седло»? Он думал, это кто-то живой. Потертое седло… представлял, что оно живет не то в коридоре, не то за дверью комнаты-темнушки. Бывали дни, когда они с Потертым седлом дружили, а иногда Алеша побаивался его… А аллергия? Ты не заметил у него на что-нибудь аллергии? Я невзлюбила весну, как только поняла, что он чихает от пыльцы… – вспомнила она снова.
Сева взъерошил волосы, прежде чем ответить:
– Эх… Вообще-то у него астма.
И глядя, как переменилась в лице Лора, поспешил добавить:
– Ничего страшного. Носит с собой ингалятор. Он вообще дисциплинированный пацан.
Лора закусила губу:
– Это я виновата. Я. Нервы, детская травма – и аллергия превратилась в астму. Если бы все было хорошо…
Сева перебил ее:
– Но все не было хорошо! Если ты надеялась вырастить сына, не дав ему соприкоснуться с реальностью, то у меня для тебя большие новости! Если не пережидать в сторонке, пока жизнь пройдет мимо, неминуемо окажется, что она на тебя влияет. И когда я говорю «на тебя», я имею в виду, на любого человека. У Алеши вот такая история: он потерял родителей, его воспитывала бабушка, а еще он был аллергиком, а стал астматиком. Ничего страшного, переживет. И, кстати, в армию не идти… Не смертельно. Надо же ему будет что-то говорить, когда какая-нибудь очаровательная брюнетка из параллельного класса лет этак через пять попросит: а расскажи о себе. Вот он и расскажет. Ты наложила отпечаток на него, как и он наложил отпечаток на тебя. И Глеб на вас обоих. А я ношу в себе образ моей мамы. И даже отца. Это нормально! Говорю же, все мы связаны.
Сева вдруг улыбнулся мелькнувшему воспоминанию и с некоторым смущением заговорил:
– Помню, однажды с приятелями сидели на подоконнике между этажами в подъезде. Щелкали семечки и лузгу бросали, как водится, прямо под ноги, так, что пару раз приходилось смахивать черные кожурки с колен и кед. Бетонный пол был уже весь в них. Как будто по полу валялись сонные жуки с белыми и черными спинками, ну или мотыльки. Мама поднималась по лестнице – и чего ей в голову взбрело, лифт ведь уже починили! – и я, увлеченный рассказами о рок-концерте, на который недавно прорвался Степка из 10 «А», не сразу ее заприметил. А когда увидел, лениво так сполз с подоконника, чтобы перед парнями не было потом стыдно за излишнюю торопливость, и пробормотал так, независимо:
– Привет, ма.
– Привет-привет, – отвечает она мне, и смотрит так хитро, что я чувствую подвох. Остальные тоже вразнобой поздоровались, мама кивнула и прошла наверх. Слышно было, как хлопнула наша дверь двумя этажами выше.
А спустя час, поднявшись в квартиру, я застал ее сидящей перед телевизором. На коленях у нее стояла плошка с семечками, а шелуха была разбросана вокруг – по линолеуму, по ковру. Я просто обалдел. Замер в дверях, смотрю на наш крохотный телик с рогатой антенной поверх кружевной, бабушкиной еще, салфетки. А там «Поле чудес» и это усатое лицо, без которого во всей стране и пятница – не пятница.
– Садись, – говорит мне мама. Я стою, все еще не понимаю, что с ней не так. – Садись-садись. На, ешь.
И переставляет мисочку на журнальный столик. Я покорно сел в кресло и принялся щелкать семечки. Мокрую лузгу прятал в кулак. Несколько минут мы молчали, помню, что даже успел немного увлечься телеигрой, когда мама поймала меня за руку.
