Дикая сердцем - Такер К. А.

Хотя если мы улетим, то у меня появится один день отдыха от Мюриэль. Верная своему слову, она приехала на своем квадроцикле на следующий день после происшествия с медвежьим капканом, в семь утра. С лотками крошечных зеленых растений, прикрепленными к раме рядом с ружьем, и нарисованной от руки схемой предстоящих посадок. В точности повторяющей сад Колетт.

С тех пор каждое утро, не важно, дождь или солнце, Мюриэль появляется на пороге нашего дома, чтобы вытащить меня проверить электрическую изгородь, кучи грязи и крошечные саженцы и убедиться в том, что в саду ничего не изменилось, кроме нескольких появляющихся то тут, то там сорняков. Она даже не стесняется сама по пути выпускать Зика и Бандита из загона.

– Давай, солнце уже несколько часов как взошло. На улице стоит прекрасный день. – Джона подкрепляет свои слова тем, что отдергивает занавеску на окне.

Я пытаюсь заслониться рукой от луча света, щурясь от его яркости.

– Полчаса, – уговариваю я.

– Кофе уже готов.

– Латте?

Моя кофе-машина – копия той, что купил нам домой Саймон, – прибыла вчера.

– Ты же знаешь, что я понятия не имею, как пользоваться этой штукой.

Джона стаскивает наш плед с кровати, обнажая мою кожу прохладному утреннему воздуху.

Я громко стону, вытягивая руки над головой.

– Прекрати быть таким жаворонком. Это раздражает.

Джона открывает рот, чтобы ответить, но останавливается, его голубые глаза внимательно изучают мое неприкрытое тело.

Я все еще могу победить в этом столкновении, понимаю я.

– Так что… часик? – дразню я его, выгибая спину так, чтобы его горячий взгляд устремился на мою грудь.

Он ругается себе под нос, а затем разворачивается и выходит за дверь, крича:

– Двадцать минут!

– О, так ты в полном режиме йети. Отлично.

Я смотрю на наш потолок, обшитый деревом. Когда Джона в таком состоянии, его нелегко отвлечь. И раз мои попытки соблазнения были пресечены, я тащу свое уставшее тело в ванную.

* * *

Когда Джона заглушает двигатель Арчи, я любуюсь знакомой долиной – отвесными скалами, уходящими в небо по обе стороны от нас; извилистой рекой, которая тянется впереди, с водой, струящейся по камням и гальке, огибающей поваленные бревна; речушками, сходящимися и расходящимися снова, – и меня переполняет оживление.

В последний раз, когда мы были здесь, нам предстояло забрать пару туристов, которая уже неделю бродила по горам, и ненастная погода вынудила нас остановиться на ночлег. Сейчас же, разрывая голубое небо, над нами плывут лишь пушистые белые облака.

Джона снимает гарнитуру.

– Стоило вытаскивать твою задницу из постели ради этого?

– Несомненно. – Я обхватываю его щеки ладонями и притягиваю лицо Джоны к своему, впиваясь в его губы крепким поцелуем. – Это самый лучший сюрприз, Джона. Серьезно.

Поплавки, прикрепленные к самолету, делают его слишком высоким, так что я не могу выбраться из него сама. Я жду, пока Джона не окажется сбоку от меня, а затем тянусь к его плечам и спрыгиваю вниз.

Он замедляет мой спуск обжигающим поцелуем, оставив мои ноги болтаться в воздухе на несколько долгих мгновений, прежде чем они опускаются на грунтовую взлетно-посадочную полосу.

– Ты странно себя ведешь, – замечаю я.

Я не могу понять, что именно странного в его поведении, но что бы это ни было, Джона делает это с тех самых пор, как разбудил меня.

Он нахмуривает брови.

– Потому что целую тебя?

– Ага. Не знаю. Ты кажешься… счастливее, чем обычно. Что случилось?

– А разве я не могу просто быть в хорошем настроении?

Он достает из самолета маленькую оранжевую термосумку. Теперь нахмуриваю брови я.

– Мы остаемся здесь на ночь?

– Не-а. Это наш ланч. – Он ухмыляется. – Решил, что ты больше не захочешь вяленое мясо.

Мои брови поднимаются.

– Ты сам сделал нам ланч? Потому что я была уверена, что ты не умеешь готовить.

Делать для него бутерброды, которыми он может перекусить перед работой и в дороге, стало для меня уже привычкой. Это куда проще, чем разбираться с ворчливым настроением Джоны, когда он голоден и стоит перед холодильником, глядя на мои салаты и овсянку, замоченную на ночь, и жалуется, что там никогда нет ничего съестного.

– Ладно, острячка.

Он закидывает винтовку через плечо – это служит мне напоминанием, что, хотя мы и совершенно одни здесь, на Аляске никогда нельзя быть уверенным, что вокруг никого нет, – и, взяв меня за руку, ведет к линии деревьев.

В моем животе поднимается будоражащее чувство, пока мы пробираемся через лес и проходим мимо знакомой арки с прибитыми к ней рогами. Растительность вокруг не такая пышная, какой она была в середине прошлого лета. Природа еще только просыпается от зимней дремоты: ветви лиственных деревьев голые, а почвенный покров только-только начинает проглядываться. Кроме стука наших ботинок по истертой временем тропинке, не слышно ни звука.

– Что, если там кто-то уже есть?

– Тогда я вышвырну его прочь, – отвечает Джона, и в его глазах пляшет озорство.

Хижина общественного приюта выглядит точно такой же, какой мы ее и оставили: тихая деревенская лачуга, притаившаяся посреди леса, с заколоченными окнами и кучей дров, сложенных рядом с дверью в ожидании случайных жильцов.

– Это так странно.

Когда мы входим в тусклый полумрак, меня захлестывает волна ностальгии. Сквозь щели в досках через окна пробиваются крошечные лучи солнца, дающие совсем немного света. Но их достаточно, чтобы я смогла разглядеть все важные подробности: место на полу, где я тогда расстелила матрас, не зная, кто из нас будет на нем спать; веревку, на которой Джона развесил мою одежду, промокшую от ливня; крошечную кухню с сухой раковиной и помятыми кастрюлями, где он приказал мне раздеться; черную дровяную печку в углу, которая согревала воздух и наши переплетенные тела всю ночь. Здесь даже пахнет так же – затхлым деревом и копотью.

Это была ночь, когда между мной и Джоной возникла связь.

Взгляд Джоны долго блуждает по комнате. Интересно, а что он помнит о той ночи и насколько ярки эти воспоминания? Что касается меня, то сейчас, когда я снова стою здесь, я могу сказать, что помню каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждую дрожь моего тела. По крайней мере, мне так кажется.

Джона ставит термосумку на стол.

– Дай мне минутку, чтобы все разобрать.

Он подносит мою руку ко рту, чтобы поцеловать ее, а затем делает глубокий медленный вдох; его глаза спокойны и внимательны, и таят в себе намек на что-то – озабоченность или страх, – когда встречаются с моими.

– Джона, серьезно, ты начинаешь меня пугать. Ты собираешься сказать мне, что умираешь или что-то в этом роде?

– Боже! – Он испускает задыхающийся смешок и, покачав головой, направляется к двери.

– Ладно, видимо, нет, – бормочу я и добавляю громче: – Не поранься опять! Я слишком люблю эту кофту, чтобы ты проливал на нее кровь!

Я подхожу к кухонному столу в сельском стиле, чтобы расстегнуть молнию на термосумке, любопытствуя, что же Джона взял с собой. Внутри несколько контейнеров с виноградом, сыр и крекеры, а также термос с ячменным супом, который я приготовила вчера.

– Вау. Ты действительно сделал сэндвичи.

Я заглядываю под круассан и нахожу аккуратную стопку нарезанной ветчины. И маленькую двухбокальную бутылочку шампанского, пристроившуюся сбоку. Он даже не забыл упаковать фужеры.

– Ты что, не завтракала? – спрашивает Джона из-за двери.

Теперь, когда окно не заколочено, в комнату проникает дневной свет.

– Просто заглянула. – Я вытаскиваю бутылочку. – Мы что-то празднуем?

Он пожимает плечами.

– Наш приезд сюда?

– Подходит. – Я провожу рукой по шершавой поверхности стола, лукаво улыбаясь. – Помнишь его?

Джона пинком закрывает дверь и идет ко мне.

– Я помню все из той ночи.

Он останавливается передо мной, его пальцы скользят по моей щеке, заправляют волосы за ухо.