Никому о нас не говори (СИ) - Черничная Алёна

Ногой я задеваю бутылку, поскальзываюсь и лечу прямо на пол. Блять. Боль пронзает колени: я приземляюсь с размаха на них, но успеваю опереться на ладони. Так и замираю, стоя на четвереньках на полу.

Несколько мгновений провожу не двигаясь, а потом меня пробирает на смех. Вместе с разлетающейся от удара болью по телу, я понимаю. Что я там звиздел про жалость?

Это я ж, млять, жалок. Это я никому не нужен. Это у меня который день молчит телефон. Никто, сука, вообще никто не соизволил связаться со мной. Лишь один Дроныч сбросил сообщение с просьбой занять бабла. Я не появляюсь дома уже несколько дней, а моему папашке тупо плевать.

Это я сейчас сижу в раскорячку на холодном и грязном полу. Я, а не кто-то из моих «лучших» друзей. Это я здесь, а не одна из тех тёлок, что отсасывали мне прямо в тачке. В этом сарае на полу я, а не мой папаша.

Это я никому не нужен, а не Аня. Она права. Она помогает, я — растаптываю. Я только и умею, что уничтожать, бить кулаками и словами.

Только её звонки и сообщения сейчас в моём телефоне. Звонит и пишет мне та, кто, не зная обо мне ничего, какого-то грёбаного чёрта чувствует меня больше других. Она даже смотрит на меня не как все. Хочется, чтобы она не смотрела на меня своими карими глазищами так открыто. Это бесит. Это раздражает. Это заставляет скручиваться мои внутренности и ненавидеть самого себя.

— Сука! — мой смех переходит в ор.

Злость, рвущая меня изнутри, секунда за секундой схлопывается до ощущения мерзкой, липкой жалости. Такой, что руки мои немеют.

Я перестаю держать своё тело и прикладываюсь лбом об пол. Млять. Я реально жалок и никому не нужен. Сейчас её нос в конопушках меня вышвырнет отсюда, и я где-нибудь сгнию, если раньше не откинусь на боях. Но домой к отцу по собственному желанию не вернусь.

С этой мыслью я доползаю до дивана. Забираюсь на него прямо в кроссовках, ощущая, как колотит всё тело. Тащу на себя плед, сворачиваясь колесом. Мне тошно и противно. Я в очко пьян.

Завтра меня выкинут отсюда как вшивую собачонку. И Аня будет права.

Глава 31

Глава 31

Из зеркала в ванной на меня смотрят два красных и припухших глаза. А всё почему? Потому что я полночи плакала. Меня до костей прогрызла обида.

Вернувшись вчера домой, мысленно я осталась там, на той тёмной веранде с разбитой посреди неё бутылкой и застывшим Тимуром рядом. Полночи я хватала свой телефон, писала ему полотна из гадких слов, возмущений и... тут же стирала. А другую часть ночи сторожила этот же телефон: ждала сообщения, где будет хотя бы одно слово «извини».

Не дождалась. Никакого сообщения от Тимура не пришло. На что я вообще рассчитывала, думая об этом, — непонятно.

И сегодня утром проснулась с чётким пониманием и намерением: Горин — законченный эгоист и неблагодарный мудак, а мне пора заканчивать любые связи с ним. Именно это я проговариваю самой себе, стоя перед зеркалом и смотря в свои же заплаканные глаза.

Хватит. Я не железная.

Умываюсь ледяной водой, но ленюсь помыть голову, поэтому просто завязываю волосы в тугой хвост. Не завтракая, быстро собираюсь на учебу, стараясь не разбудить маму, которая всего пару часов назад вернулась с работы.

Джинсы, толстовка, куртка и кроссовки, а за спиной полупустой рюкзак. Сегодня не кладу в него ничего лишнего. Мне нужно будет впихнуть туда тот самый плед, что пару дней назад привезла на веранду. Если я хочу поставить точку в общении с Гориным, то вряд ли вернусь в Богудонию ещё раз.

Мой день в университете проходит в напряжении. Даже отсутствие на парах Красно и Петровой не даёт мне расслабиться. А Соня всё ещё болеет, как выяснилось, ангиной. Я стараюсь меньше поглядывать на молчащий телефон и просто покорно жду, когда закончатся занятия. Правда, несколько раз преподаватели делают мне замечание: я то ручкой по столу постукиваю, то носком кроссовки бью по железной ножке стула.

Но в Богудонию я еду, полная решимости. Собираю все нервные клетки в один комок и не даю проскочить по телу и мелкой дрожи.

Я решительно не смотрю в сторону старого дерева с припаркованной под ним чёрной иномаркой, означающей, что Тимур всё ещё там и всё ещё никуда не съехал.

И чем ближе я оказываюсь к калитке своего участка, тем дурнее мне становится. Спина под толстовкой покрывается липкой испариной, горло сушит, а в ногах появляется неприятная тяжесть. К веранде я приближаюсь под шум своего же пульса в ушах.

Мне всего лишь надо забрать плед, ключи и указать пальцем на выход. Всё. Без лишних разговоров. А если моего «квартиранта» вдруг не окажется на месте, то просто запру здесь всё на замок и больше не вернусь. Да. Так и будет.

Дёрнув дверь за ручку, я зачем-то зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Шаг вперёд. Открываю глаза, и выдох застревает где-то на полпути из лёгких. То, что я вижу, просто рушит на мелкие песчинки всю мою решительность. Она за секунды сменяется на оцепенение.

На веранде царит полный разгром. Перевёрнутый стол, валяющиеся кверху ножками стулья, пол усыпан осколками стекла, ложками, вилками и деньгами. Пятитысячные купюры оранжевыми пятнами раскиданы по всей веранде.

Я ошалело моргаю, приоткрыв рот. Не в таком виде я вчера оставляла Тимура и веранду. Твою мать! Тимур!

Стреляю взглядом в сторону дивана и не ошибаюсь. Вижу часть полулысой макушки и ноги в чёрных носках, торчащие из-под пледа с Русалочкой. Тимур свернулся калачом, спит и, кажется, даже не услышал моё появление.

Не знаю, сколько бы я так и стояла молча с разинутым ртом, если бы не оглушающий удар за моей спиной: дверь, которую не успела закрыть, захлопнулась сама от порыва ветра.

От резкого звука подпрыгиваю на месте, а Тимур — с дивана. В одно мгновение он принимает вертикальное положение, скинув с себя плед. Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга. И все мои намерения просто рассыпаются вдребезги лишь оттого, что встречаюсь со взглядом болезненно красных глаз. Горин выглядит плохо. Очень плохо.

— Привет, — произносит осипшим голосом.

— Привет, — выдыхаю я.

Тимур ёжится. В одной футболке ему явно холодно.

— Я… Просто перебрал немного вчера. Всё уберу, — натянуто оправдывается он.

Нетрудно было догадаться, что кое-кто здесь злоупотреблял алкоголем. Мне бы начать закипать, а ещё лучше закатить такой скандал, чтобы вся округа слышала. И взашей выдворить отсюда Горина. Прям пинками под зад, но вместо этого смотрю на сидящего на диване Тимура, который как-то слишком яростно принимается тереть свой лоб и переносицу, и всё, что ощущаю, — это прилив слабости, разливающийся по телу.

Что-то мне уже ничего не хочется: ни ругаться, ни кричать… Вся моя решительность перегорела. Я просто снимаю с плеч рюкзак, кидаю его на подоконник и направляюсь к перевернутому стулу.

— Спасибо, но не надо, — вздохнув, поднимаю его.

— Я уберу, — хрипит Тимур.

— Всё, что мог, ты уже сделал. — Ставлю второй стул на ножки, а с его сиденья летят на пол несколько пятитысячных купюр.

— Я сказал — уберу.

— Я сама, — снова вздыхаю, когда наклоняюсь поднять пустую пивную бутылку.

Но, выпрямившись, сталкиваюсь с Тимуром. Он как гора вырастает передо мной. Шумно дышит мне прямо в лоб, да так, что широкие ноздри заметно раздуваются. А в красных и всё ещё мутных глазах Тимура вижу то, отчего душа леденеет. Я вижу в их глубине безмерную вину.

— Ань… — бурчит Горин, хватаясь за бутылку, которую я держу в руке.

Инстинктивно мои пальцы лишь крепче обхватывают её. Лицо Тимура напрягается, и, непонимающие моргнув несколько раз, он сильнее дергает бутылку к себе. В этот раз она легко выскальзывает из моей руки и летит прямо на пол. Звонко разбивается между мной и Тимуром.

— Чёрт, — болезненно морщится он, хватаясь за виски.

— Боже, Горин, — зажмурившись, шиплю я. А ещё чувствую, как звон разбитого стекла резонирует у меня где-то глубоко под ложечкой. — Да ты можешь просто отвалить, а?