Ирина Муравьева - Отражение Беатриче
Однако дежурный не догадался, что в эти самые минуты Сергей Краснопевцев нисколько не спал, а шел по цветущему белому саду, и рядом шла гейша. Черты ее круглого лица странно напоминали ту женщину, которая когда-то зарыла своего ребеночка в прогнившую солому и, громко смеясь, побежала к реке. Но та была бледной, растрепанной, рваной, а эта сияла своей красотой и шла под широким лиловым зонтом, открывши жемчужные беличьи зубки.
Краснопевцеву хотелось, чтобы она немедленно стала его любовницей, и он все высматривал, где бы им лечь, боясь, чтобы вдруг не заметил садовник. Наконец он увидел небольшой овражек, весь засыпанный розовыми и синеватыми лепестками и так удачно задекорированный пышными цветами на свисающих до самой земли ветвях, что именно там можно было бы спрятаться. Он начал тянуть ее за руку, но она лукаво прикрыла свои раскосые глаза цвета недозревшей синей сливы и отрицательно замотала черноволосой головой. Чувствуя, что желание к ее телу становится нестерпимым, Краснопевцев грубо схватил ее на руки, бросил в засыпанную лепестками траву и вдруг обнаружил, что гейша беременна.
Она лежала среди цветов, обтянутый шелком живот возвышался над ней, и когда она положила на него свои изнеженные белые руки, одна из них дернулась, словно ребенок толкнул ее прямо в ладонь изнутри. Желание, однако, не утихло, и, вспомнив, что спать можно даже с беременной, Краснопевцев навалился на нее, зажал ей ладонями рот, задрал ее шелк и вошел. Его охватило такое блаженство, что он застонал, но услышал сквозь стон, как женщина просит о чем-то и плачет.
– Постой ты! Чего ты дуришь? – прошептал Краснопевцев, стараясь, чтобы и она испытала то же самое блаженство, которое испытывает он, но вдруг вся трава покраснела под ним, и руки его стали красными, липкими.
– Плесни-ка еще, Ермаков! – сказал низкий голос, который однажды он, кажется, слышал. – Однако, как действует! Сила науки!
Краснопевцев лежал на полу, а человек, которому принадлежал этот голос, сидел за столом и сверху вниз смотрел на него глазами, похожими на мутные оконные стекла, которые начали мыть, развели повсюду разводы и бросили. Сверху на Краснопевцева лилась холодная вода, и он загородился от нее обеими руками.
– Ну, как? Пошпионили на самураев? – спросил его тот, который сидел за столом. – Платили-то вам хоть прилично?
– Прилично, – кивнул Краснопевцев.
Он не понял, о чем его спрашивают, но решил про себя, что, если на все вопросы отвечать утвердительно, его непременно отпустят домой, и там он завалится спать. Ему ничего, кроме только бы спать, спать долго, уютно, всю жизнь, не хотелось.
– Товарищ Иванов сообщил нам, что вы пользовались особым доверием у некоего, – говоривший быстро заглянул в бумагу на столе, – протоиерея Антония и через него вышли на связь с японской разведкой. Что вы можете рассказать нам об этом господине?
Краснопевцев начал изо всех сил вспоминать, что он может рассказать о протоиерее Антонии, но не вспомнил ничего, даже лица протоиерея, и только вот эти слова, но без всякого смысла, без связи с его прежней жизнью, вернулись и тут же уплыли куда-то: «Если я и пойду долиною смертной тени...» При этом красивое слово «долина» казалось совсем незнакомым.
– А что мне рассказывать? – пробормотал Краснопевцев. – Я ничего...
– Вы помогали протоиерею Антонию составить прошение, которое облегчило бы ему возможность вернуться в Союз, чтобы и тут продолжать свою подрывную деятельность. Что побудило вас к этому?
Перед глазами его начали раскачиваться розовые бутоны, которые были в церковном дворе, где шел разговор их с Антонием, и тут он вдруг вспомнил, что именно их он видел недавно (минут, может, десять назад!), и эти бутоны лиловым зонтом сбивала развратная гейша.
Поэтому он осмелел и спросил:
– А где она? Я ведь ее не убил?
– Супруга-то ваша? – оживился сидевший за столом. – И нам любопытно, куда она делась. Ушла, словно рыбка под воду, и все. А тоже работала ведь на разведку. Хотя не доказано. Но мы докажем.
– Какую разведку? – тупо спросил Краснопевцев, по-прежнему не понимая, о ком идет речь. – Кто работал?
– Да... сильная доза... – пробормотал его собеседник. – Глаза-то шальные... Еще бы водичкой...
– Вода не поможет, – бодро ответил кто-то, стоящий за спиной Краснопевцева. – Сказали: пока все токсины не выйдут...
– Какие «токсины»?
– Сказали, «токсины».
– Краснопевцев, я вам кое-что напомню. – Встав из-за стола, обладатель низкого голоса оказался внезапно невысоким и тщедушным. – У вас есть жена. Зовут: Анна. Ну, помните?
– Помню, – кивнул Краснопевцев, но вяло, с большим безразличием.
– Когда вы уехали в командировку, она изменила вам, ясно?
– Ну, ясно.
– Короче: подстилкой была итальянцу, пока вас здесь не было. Вот ведь в чем штука...
– Подстилкой? – промямлил Сергей Краснопевцев. – А я им подарок привез...
– Кому: им?
– Ну, это... Жене... и двум дочкам... Аленке и этой... ну, как ее? Вальке...
– У вас нет детей, Краснопевцев.
– А нет и не надо! – махнул он рукой. – Мне цыганка сказала. «Не будет, Андрюха, детей, вот: не будет».
– Андрюха? А это кто?
Когда ему говорили про жену и детей, которых у него нет, он почему-то не мог вспомнить ничего, – особенно жену, – и не был уверен, что ему говорят правду и он действительно женат, но вот про Андрюху он помнил и знал все отлично и вмиг догадался, что нет и не может быть смысла таиться, поскольку иначе его не отпустят.
– Так я же – Андрюха, – возбужденно, с красным блеском в глазах, начал объяснять Краснопевцев. – Мы жили, как люди. Корова была. Я в школу ходил. А потом нас сослали. Свезли и ссадили всех с поезда. Начали жить. Сперва оба брата, ну, маленьких, – сразу, потом, значит, мама. Отец ночью встал и пошел... ну, до ветру. Мы с братом проснулись: в избе его нету. Пошли. Он в сугробе лежит и мычит. Живой, значит. Мы его с братом на себя взвалили, как будто барана несем, тяжелый он был, ледяной, скоченевший, сложили на печку. Давай растирать. Растерли, горячей водой напоили. Я брату тогда говорю: «Тут сиди. Он, может, помрет. Ты сиди рядом с ним». Пошел к этой бабке. Она там над мамой молиться взялась. Гляжу, а ее не узнать совсем: маму. Лежит молодая. Обмыли ее с этой бабкой. Она мне велела могилку вскопать. Земля, помню, мерзлая. Хуже, чем камень. Но вырыл. И маму туда положил. Присыпал снежком, а креста не поставил. Нас в школе учили, что Бога-то нет. Так я не стал.
Он замолчал и прикрыл глаза.
– А дальше? – спросил его тот, кто сидел за столом.
– А дальше не помню, – отмахнулся Краснопевцев. – Квартиру мне дали. Из трех, что ли, комнат. Шофер... этот... Петр... А может, не Петр. Ей-богу, не помню.
