Мариус Габриэль - Маска времени
– Но мое имя Катарина.
– В Италии – да, но не здесь. Ты вступаешь в новый мир. И начинаешь новую жизнь.
– Я все равно остаюсь собой.
Взгляд серых глаз впервые выразил неподдельный интерес.
– По-английски ты говоришь весьма сносно. Есть, конечно, легкий акцент, но с этим вполне можно справиться.
Эвелин взяла обе руки Катарины без особой нежности. Она начала пристально изучать ладони.
– О дорогая, – произнесла женщина с легким отвращением.
Катарине вдруг стало очень стыдно за свои мозоли и грязные ногти. Она отдернула руки и быстро спрятала их за спиной.
Тогда Эвелин коснулась спутанных черных волос девушки.
– И с этим тоже следует что-то сделать. А то ты выглядишь как цыганка.
Затем она принялась рассматривать школьную форму, изрядно помявшуюся во время путешествия.
– Следует также сделать необходимые покупки. Но все это потом. – Эвелин открыла портсигар и постучала сигаретой по металлической крышке. – Новая жизнь, Кейт, новая жизнь, – произнесла она, выпуская изо рта душистый табачный дым. – Тебе следует сразу же примириться с этим. Чем скорей ты представишь себе свою перспективу, тем будет лучше и боли будет меньше. С Италией покончено. И с Катариной Киприани тоже. Отныне ты Кейт Годболд, и здесь твой дом.
Катарина вдруг почувствовала физическую и душевную усталость от всего пережитого и увиденного. Она, конечно, не знала, какой прием ее ждет, но такое откровенно оценочное отношение словно подкосило ее. Слезы подступили к глазам, а руки судорожно сжали мятую юбку.
– Вы не можете изменить меня.
– Ну, не надо претензий. Ты всего лишь девочка.
– Я человек!
– А кто с этим спорит? Кажется, ты слегка смущена. Но ведь здесь ты оказалась только ради себя самой?
– Вы в этом уверены?
Взгляд Эвелин стал еще пристальнее.
– Надеюсь, мы не начнем с ссоры? – Холодный тон, с которым это было произнесено, говорил о многом. – Что задело тебя?
«Да все! – захотелось вдруг выкрикнуть Катарине. – Все, начиная с отъезда из Италии и включая последние слова». Но девушка нашла в себе силы промолчать.
– Пойми, Кейт, ты входишь в новый мир, а значит, нужно сменить свою поступь. За месяц ты привыкнешь к Лондону, а потом мы уедем на север. В начале весны ты вновь начнешь ходить в школу.
– Зачем вы вызвали меня сюда?
– Какой замечательный вопрос! – рассмеялась вдруг Эвелин. – А что, лучше было бы, если бы твои родственники отправили тебя на фабрику?
– Я к этому была готова.
– С твоими-то способностями? Каждый день по восемь часов стоять возле какой-нибудь дурацкой машины и видеть, как скучно проходит жизнь?
– Работы я никогда не боялась.
– Но ты была рождена не для этого. Это дом твоего отца. Ты знаешь Библию, Кейт? Вспомни Книгу Руфи.
– Да, я помню ее.
– «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом». Отныне эти слова должны стать твоей философией, Кейт. Я не против твоего католичества. Поступай как хочешь, я уверена – это дело совести каждого. Но во всем другом тебе следует измениться, нравится тебе это или нет. Думаю, тебе интересно узнать, где сейчас находится твой отец. Он в парламенте. А точнее – в палате общин. Вернется только днем. Ты знаешь, как он выглядит?
– Он никогда не присылал мне фотографий.
– Подойди сюда, Кейт.
– Я не Кейт.
Эвелин взяла со стола фотографию в рамке и протянула девушке:
– На – возьми.
В тяжелой серебряной оправе был поясной портрет молодого человека в военной форме.
– Это твой отец. Снимок сделан незадолго до того, как он попал в плен, а затем встретился с твоей матерью. Изменился он с тех пор мало. Впрочем, сама скоро увидишь.
Катарина без особого интереса взглянула на фото. Эвелин несколько минут хранила молчание. Затем продолжила:
– О твоем существовании я ничего не знала до тех пор, пока твои родственники не написали нам. Это было для меня потрясением.
– Он ничего вам не рассказывал?
– Нет.
И Катарина уловила в голосе женщины такую знакомую ей самой ненависть.
– Наверно, он просто забыл, – заключила девушка.
Эвелин слегка улыбнулась:
– Нет, твой английский положительно хорош. Я имею в виду не слова и предложения, а то особое умение говорить одно, а думать другое. Весьма трудная задача для каждого, кто изучает иностранный язык. – Эвелин с силой затушила сигарету в пепельнице. – Пойми меня правильно: я не собираюсь оправдывать твоего отца. Сомневаюсь, что это вообще мне по силам. Но он твой отец. Если у тебя есть вопросы, то задай их ему сама.
– Вы вытащили меня сюда, чтобы наказать своего мужа?
Катарина поняла, что попала точно в яблочко: лицо Эвелин покрылось вдруг красными пятнами. Ей пришла на ум фраза из какой-то книги – об английской розе. Именно розу напомнила сейчас ей Эвелин, но розу с очень острыми шипами.
– Что это? Дерзость?
– Нет. Просто вопрос. Вы, а не мой отец вытащили меня сюда, но я до сих пор не знаю зачем.
Эвелин перевела дыхание.
– Ты дочь Дэвида, стало быть, вполне могла унаследовать и его ум. Ты ездишь верхом?
– Что?
– На лошади ты когда-нибудь ездила?
– Нет.
Эвелин нетерпеливо взмахнула рукой.
– А теперь миссис Дейвис покажет твою комнату.
Это означало, что разговор окончен. Горничная уже стояла у двери.
Катарина тут же начала произносить заученные слова вежливости и благодарности:
– У меня в чемодане есть бумаги для вас.
– Миссис Дейвис принесет их мне позднее.
Плотная миссис Дейвис ждала девушку за дверью с бесстрастным выражением лица. Прижав к груди фотографию в серебряной рамке, Катарина позволила бесчувственной мумии в фартуке проводить себя в отведенную комнату.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Каждый день восстанавливал его силы, двигаться становилось все легче и легче. Джозеф мог уже помогать Тане в домашних делах, и от движений тело наполнялось жизненной энергией. Он начал прибавлять в весе, и одежда с чужого плеча уже не висела на нем мешком. Мозг также постепенно включался в работу, и тогда Джозеф стал задавать вопросы о лагере.
– Все ушли, – коротко сообщила Татьяна. – Бараки заколотили и ничего не оставили после себя, даже колючую проволоку сняли. Почти вся деревня ушла вместе с ними, осталось совсем немного наших в этой дыре. Я бы и сама ушла. Но…
– А заключенные?
– Говорили, что часть отпустили по хрущевской амнистии. Около семидесяти человек исчезли. А ночью потом беспрерывно стреляли. Я тогда плакала все время. Потом не выдержала и побежала смотреть: не спасся ли кто-нибудь. Вот так я тебя и нашла, лежащего в снегу как бревно, всего в крови и заледеневшего. Поначалу я подумала, что мне показалось – ведь перед этим пришлось водки выпить, – неожиданно Таня засмущалась. – А ты мне всегда нравился. Ты знал это, да? Знал?
