Анна Смолякова - Замок из песка
— Все хорошо, все нормально. Ничего не бойся!
От нее пахнет яблоками и «Паломой Пикассо»…
И снова: «Все хорошо, все будет нормально». Но это уже Надежда Ивановна. Я стискиваю руки на груди, потом сжимаю кулачки и отчаянно трясу головой:
— Нет, нет, ничего не получится!
Жду, что сейчас Третьякова прикрикнет, но она только гладит меня по голове, перебирая пальцами туго затянутые косички…
Прямо передо мной картонная стенка декорации. Со стороны зрительного зала это сельский домик с развеселыми окошками и пышным кустом у двери. Через эту дверь уже десятки раз выбегали на сцену и Лазорева, и Серебровская, а сегодня предстоит выбежать мне. В эту дверь будет стучаться влюбленный граф Альберт, и возле нее оставит свои цветы несчастный Ганс — Алеша Иволгин…
Вот, кстати, и он — в высоких коричневых сапогах и кожаном жилете Лесничего. Немного торопится, потому что ему еще бежать за задником сцены в противоположную кулису: выход Ганса оттуда.
— Настя, — его голос доносится словно издалека, — в сцене сумасшествия в шпагу не вцепляйся, как на генеральной. Я ее у тебя еле вырвал! Ну, все пока, мне пора…
Оркестр, проснувшийся под взмахом легкой дирижерской палочки, начинает играть увертюру. Алексей поворачивается.
— Настя! — громко шепчет он мне на прощание. — Ни пуха, Настя!
«Почему Настя? Жизель!» — как-то отстраненно думаю я и делаю шаг к картонной двери домика…
Потом невозможно огромная сцена, почему-то на репетициях не казавшаяся такой большой. Яркий свет и силуэт дирижера где-то бесконечно далеко. Огромная черная яма зрительного зала. Надежда Ивановна, стоящая в кулисах и следящая за мной то ли взволнованным, то ли просто внимательным взглядом. Граф Альберт — Андрей Вихрев, легко касающийся моих плеч и тихонько командующий: «И-и, раз»… Его глаза и губы тоже ярко подведены, а грудь в вырезе серого колета блестит мелкими бисеринками пота…
Моя юбка, вдруг зацепившаяся за скамейку, руки, мгновенно похолодевшие от ужаса. И снова Андрей, отцепляющий мой подол так легко и непринужденно, словно это предусмотрено пантомимой.
Пока на сцене танцуют девушки-подружки со своими фруктово-цветочными корзинами, я выбегаю за кулисы.
— Ну как? — хотят спросить мои онемевшие губы, но вместо этого начинают жалко дрожать.
— Все отлично, все чудно, девочка моя, — говорит Третьякова. — Только немного успокойся, не отключай голову! Ты все время должна понимать, что делаешь.
Но я, наверное, понимаю плохо, меня несет. И поэтому в сцене сумасшествия окостеневшие пальцы снова вцепляются в клинок шпаги мертвой хваткой. И все же Алексею удается вырвать его, отведя острие от моего горла. Я бегу к маме, потом к Альберту. А потом умираю…
И мне дико и странно, что кто-то громко шипит над моим ухом:
— Эй, вставай! Вставай давай! Занавес-то уже закрыли…
Второй акт, хореографически более сложный, почему-то прошел легче. То ли я успела очухаться, то ли просто чувствовала себя увереннее и в па-де-де и в адажио. Во всяком случае, технических ляпов почти не наделала и мимо люка в надгробии тоже не ступила.
А когда выбежала на поклон, то вдруг со счастливой ясностью поняла: это случилось! Я действительно стала балериной! И это я в воздушной «шопеновке», с белым венчиком на голове приседаю в реверансе перед зрительным залом. И это мне подносят букеты роз в шуршащем и мерцающем целлофане.
Моя милая, добрая мама целует меня и прижимается мокрой от слез щекой: «Доченька, любимая моя! Все получилось! Все у тебя получилось!»
Никитина, специально приехавшая на мою премьеру из Лениногорска, протягивает цветы, смешно сводит глаза к носу и, пародируя придурка Славика, мяукает: «Я в восторге! В восторге! Примите от меня этот скромный букет!.. К сожалению, дорогого одеколона и набора носовых платков взять не догадалась!»
— Спасибо! — говорят мне чудесные бабушки-театралки с седыми буклями.
— Спасибо вам! — отвечаю я, уже зная, как надо отвечать.
А всего в нескольких шагах, за моим левым плечом стоит лесничий Ганс и, наверное, улыбается мне в затылок самой прекрасной в мире улыбкой Алексея Иволгина…
К четвертому спектаклю я уже совсем успокоилась и шла танцевать «Жизель», как на праздник. Тем более в тот день и в самом деле был праздник — моему Алеше исполнялось тридцать пять.
Маленький подарок — бронзовый подсвечник, слегка позеленевший от времени, лежал в моей сумке рядом с пуантами. С подарком, кстати, пришлось изрядно помучиться. Обойдя немыслимое количество больших магазинов и маленьких лавочек, я с тоской поняла, что не могу найти ничего подходящего. Любезные продавцы и просто мужчины, толкущиеся у витрин, предлагали свою помощь и однообразно советовали: рубашка, галстук, туалетная вода… Подсвечник отыскался в антикварном магазинчике, недавно открывшемся в подвале Дома детского творчества. И забрела-то я туда совсем случайно, решив переждать под крышей холодный мартовский дождь.
Полная продавщица, читающая за прилавком какой-то детектив, против моего присутствия ничего не имела. Я откинула со лба мокрые пряди, огляделась вокруг и увидела этот подсвечник…
Точнее, не подсвечник, а птичьи крылья. Летящие, изломанные немыслимым напряжением и ветром, они неудержимо притягивали взгляд и при этом были похожи на воздетые человеческие руки. А в чистых линиях этих сильных, прекрасных рук было что-то неуловимо иволгинское… Уже потом я заметила и собственно подсвечник, вырастающий как бы из ствола дерева, и воск, наплывами стекающий по зеленоватой бронзе…
И вот теперь маленькая, но тяжелая птичка в ритме шагов стукалась о мое бедро, а сердце колотилось в предчувствии чего-то необыкновенного.
И первым необыкновенным, возникшим на моем пути, оказался «театральный придурок» Славик. Тот самый, который четыре года назад бесцеремонно интересовался у нас с Никитиной: «Кому цветочки?» Чуб его, такой же пышный и кудрявый, по-прежнему пах женским лаком для волос.
— Здравствуйте, — проговорил Славик, отделяясь от дверей главного входа и интимно мне улыбаясь. — Здравствуйте, дорогая Настя!
— А откуда вы знаете мое имя? — спросила я, растерявшись от неожиданности.
— Ну! — Он почти с укоризной покачал головой и кивнул на театральную тумбу.
И в самом деле, мой дебют был довольно широко разрекламирован. И стены театра, и кассы в переходах метро пестрели афишами: «Жизель». В главной партии — Анастасия Суслова. Первое исполнение».
— Да и потом, как же вас можно не знать? Вы же великолепная!.. А интересно, вы меня помните?
— Нет, — зачем-то соврала я.
