Женевьева Дорманн - Маленькая ручка
— Что бы ты сделала на моем месте?
— Я? — сказала Клара. — Я всегда считала, что одного мужика недостаточно. Нужно иметь их несколько — двоих, троих, четверых, десятерых — в одном большом, очень красивом доме. Мужиков, которые хорошо бы между собой ладили, были бы умными, юморными, красивыми, у которых были бы разные профессии; смесь интеллигентов, рабочих, художников. Этакий монастырь, где я бы была маркитанткой; и все, ублажая меня, вместе бы доставляли мне удовольствие. У них было бы право уезжать, но не всем сразу. Все, естественно, влюблены в меня, и когда один устанет, всегда найдется другой, чтобы потрахаться. Целый набор хахалей, понимаешь? Когда я была маленькой, я прочла одну сказку Андерсена, про семь мальчиков и их сестру, которых преследовала мачеха-ведьма и заколдовала мальчиков. На рассвете они превращались в лебедей. Они все решили убежать, чтобы быть счастливыми в другой стране. Девочка плетет сетку, и утром братья-лебеди берут в клювы эту сеть, на которой лежит их сестра, и уносят ее в небо, далеко от подлюки-мачехи и ее колдовства. Естественно, они вынуждены опускаться на землю каждый вечер, ведь на закате они снова становятся мальчиками. Я обожала эту сказку, когда была маленькой, и всегда мечтала быть этой девочкой, которую семь преданных братьев уносят в небеса. Но даже двух мужчин мне никогда не удавалось заставить жить вместе!
— А для меня Сильвэн — и мои семь братьев, и сетка, — сказала Каролина. — Он уносит меня вдаль от беды. Но если он меня больше не любит, если я его больше не возбуждаю, если я больше не…
— Послушай, — оборвала Клара, — ты несешь бог знает что! Это не ты виновата, а вы оба, и время… Думаешь, ты единственная женщина, которая давно живет с одним мужчиной и жалуется, что он ее больше не трахает, не любит, как раньше? Только это повсюду и слышно!.. Да вот, я недавно прочитала в приложении к «Тайм» неглупую статейку на этот счет. Про американских ученых, психиатров, которые проводили исследования про любовь с первого взгляда, страсть, почему так бывает, как это случается, что происходит тогда и потом. И почему через три года, максимум пять — слышишь? — самая бурная страсть сходит на нет. Вернее, обычно. Они говорят — все это биология, а главное, химия. Раз: встречаешь мужика, и бац! — взгляд, пожатие руки, запах, звук голоса — помолчи, дай сказать! — любовь до гроба. Оба краснеют, бледнеют, заикаются, шум в ушах; у них влажнеют руки, прерывается дыхание, — в общем, big, чудесное недомогание. Затем два: ты уже не в себе. Не ходишь, а летаешь, паришь; любишь весь мир. Он для тебя красивее, сильнее, умнее, юморнее, щедрее, чем на самом деле. Единственный. Незаменимый. Короче, ты его себе придумываешь наэлектризованной башкой, сердцем и задницей; ты даже можешь превратить пошлого придурка или дипломированного идиота в восьмое чудо света. У тебя не все дома, ты молишься телефону, чтобы он зазвонил, говоришь сама с собой, целуешь подушку, ты в состоянии полной эйфории, отчего у тебя с физии не слезает дурацкая улыбка Джоконды. Даже если ты до этого пропустила через себя всех мужиков земли, ты снова стала девственницей, ты все с восторгом открываешь заново, удивляешься, трахаешься восхитительно, несколько раз подряд, без устали. Ты себя возбуждаешь. Даже смерть тебе больше не страшна. У тебя голова идет кругом, и ты готова совершить любые глупости. Твои самые близкие друзья больше тебя не узнают. Тебе на это плевать, ты паришь. А отчего паришь-то, говорят американские исследователи? От химии, старушка! От веществ, сродни амфетаминам, которые ты вырабатываешь на всю катушку и которые носятся у тебя в крови и нервах. И другой уязвленный в таком же состоянии, что ничего не решает. Иначе говоря, больные любовью — наркоманы, являющиеся собственными поставщиками. Наркотики изготовляются на дому. И вот тебе три: прошло время, и будоражащие амфетамины кончились. Но ты уже на игле, и тебе нужно все больше и больше, чтобы поддерживать себя на седьмом небе от страсти. Надо бы увеличить дозу, но ты устала и не можешь вырабатывать больше. В то же время постоянное присутствие того другого рядом с тобой порождает — это научные наблюдения, я ничего не выдумываю — другие химические вещества, естественные анестезирующие средства, придающие еще влюбленной паре ощущение безопасности, спокойствия, покоя, усмиряющее их страсть. Это уже совсем, совершенно не тот большой байрам, вызванный начальными амфетаминами, которые понемногу поедаются и заменяются новыми веществами, эндорфинами, потихоньку усыпляющими больных. Но поскольку наркотик обычно не действует одновременно и на того и на другого, часто бывает, что один отваливает первым, пока не остынут оба. И все это за три-пять лет. Что же происходит дальше? Или бывшие одержимые любовью сообща погрузились в каталепсию, и это в учебниках называется «чудесная нематериальная нежность, сменяющая страсть». В лучшем случае. Или же один из бывших влюбленных, пристрастившийся к амфетаминам страсти, уходит на поиски свежей наркоты в новой любви. Или оба, каждый со своей стороны, во всяком случае, конец прекрасному безумию. Есть еще такие, как я, которые вечно ищут новой отравы (влюбленности), пакуют чемоданы, как только чувствуют первые признаки ломки, чтобы жить только восторженным началом страсти, избегая болезненного конца.
— Ты решила окончательно подорвать мои душевные силы или что?
Клара почувствовала, что на этот раз Каролина близка к слезам, и расстроилась. Отошла от стола, присела рядом с ней на диван.
— Да что ты, Каро, мне эта мысль показалась умной, вот и все. Она объясняет раннюю смерть мифических любовников. Их жизнь всегда коротка, словно они боятся того, что будет потом. Они выбирают смерть, которая бальзамирует их страсть в самом начале, оставляет ее неизменной навсегда. Ты можешь себе представить Ромео и Джульетту, осовевших от эндорфина? Тристана и Изольду? О чем бы нам было тогда мечтать?
— Ах, замолчи! — сказала Каролина. — Пожалуйста, не говори о Тристане и Изольде…
Она вскочила и нервно стала расхаживать по мастерской.
— Плевать я хотела на твоих американских ученых! Очень просто все свести к уравнению и прикрыться химией, чтобы объяснить необъяснимое! Необъяснимое существует! И чудеса тоже! В гробу я видала математику, химию и разум! Я хочу верить в исключительное, в невозможное! Мы с Сильвэном не три года, не пять лет друг друга любим, а четырнадцать, слышишь? Четырнадцать! И все эти годы мы были очень счастливы, очень влюблены. Даже когда мы лаемся, как собаки — это бывает! — когда мы какое-то время друг друга ненавидим, выходим из себя, мы связаны друг с другом больше, чем сиамские близнецы, словно в наших жилах течет одна кровь. Мы любим, Клара, еще любим друг друга, несмотря на химию, через четырнадцать лет! Угадываем мысли, вместе произносим одинаковые слова, и то, что задевает одного, ранит другого. Когда его нет, меня шатает, перекашивает, как лодку во время отлива. Когда меня нет, ему не по себе. Два месяца назад он позвонил мне среди ночи в клинику, разбудил меня, чтобы сказать, что по мне скучает. Уже четырнадцать лет, Клара, четырнадцать лет! И я знала, что так будет до конца нашей жизни, в первую секунду нашей встречи в Пэне. И он тоже это почувствовал. Он сказал мне почти тотчас же: «Горе нам, если мы расстанемся!» Ты знаешь, что мы делали, когда в первый раз поехали на Гернси? Тебе я могу сказать. Мы соединились колдовством, Клара, колдовством! Укололи руку иглой и смешали нашу кровь однажды вечером, в дюнах Херма, где мы были одни. Солнце над морем было красное, а мы были так взволнованы, Клара, так взбудоражены только что сделанным, что бросились друг другу в объятия, не говоря ни слова, дрожа и обвившись сомкнутыми руками, мы легли и скатились по дюне кувырком. Произошло что-то важное. И пыл того вечера нас больше не оставлял, Клара, целых четырнадцать лет! И ты хочешь, чтобы я не верила в чудеса? Даже если допустить, что через три года любовь может погибнуть из-за эндо-чего-то там, разве не логично, что годы любви, которые прожили мы с Сильвэном, могут заставить меня поверить в то, что мы чудом или волшебством избежали общего закона?
