Пенни Винченци - Злые игры. Книга 3
Эти размышления какое-то время не давали ей спокойно уснуть, как и плач других детей, и жадные требования ее собственного. Георгина не была даже до конца уверена в том, известно ли Мартину, что она хоть что-то знает. Она никогда не намекала на то, что в ее отношениях с Александром может быть нечто необычное; скорее, даже наоборот. Ее преданность Александру в период его болезни, казалось бы, свидетельствовала об исключительно сильных дочерних чувствах. Так что же ей делать, как поступить? Может быть, просто сказать: «Мартин, я знаю, что я ваша дочь, и мне хотелось бы поговорить об этом»?
Или: «Мартин, вот ваш внук». Или: «Мартин, можно я буду называть тебя папой?»
Нет. Как-то не так.
Все-таки это была невероятно трудная проблема. И очень деликатная.
А потом ей вдруг пришла в голову мысль назвать ребенка Джорджем. Имя было в любом случае хорошее. Оно шло малышу: он был очень похож на Джорджа. Мартин обязательно скажет что-нибудь по этому поводу. А тогда и она сможет сказать… ну, она не очень хорошо представляла себе, что скажет в этом случае, но чувствовала, что после этого разговор сам повернет в нужном направлении.
Чувство облегчения, которое она испытала при этой мысли, было столь велико, что она наконец-то заснула глубоким и сладким сном; дежурной ночной сестре пришлось долго трясти ее, чтобы разбудить, и она даже раздраженно заметила, что если Георгина хочет кормить ребенка по ночам, так надо вставать и кормить, а если нет, то они ему будут давать бутылочку.
Первой, кому она сказала, была Шарлотта. Но не о Мартине, а о том, что решила назвать ребенка Джорджем. Ей хотелось посмотреть, как Шарлотта прореагирует на эту новость. Реакция оказалась, как всегда, сильно окрашена командирскими нотками.
— Георгина, нельзя давать ребенку свое собственное имя. Нельзя этого делать.
— Можно. Очень хорошее имя.
— Но ведь начнется сплошная путаница. Ты его наверняка станешь звать Джорджи и…
— Нет, не стану, — очень твердо и решительно возразила Георгина. — Так его звать я не буду. Его имя — Джордж.
— По-моему, это очень глупо, — ответила Шарлотта.
Георгине было ужасно неловко, но все же она собралась с духом:
— Есть и другая причина.
— Какая другая причина?
— Шарлотта, я… я знаю, кто он.
— Кто «кто он»? Джорджи, перестань говорить загадками.
— Кто такой Джорджи. Кто… Шарлотта, не делай вид, будто ты ничего не понимаешь. — Она села на кровати, села очень прямо, раздраженно откинула волосы и внимательно посмотрела на сестру.
— Прости меня, Георгина, я не… — И тут Шарлотта вдруг тоже уставилась на сестру с каким-то благоговейным страхом в глазах, как будто боясь произнести хоть слово, любое слово, какое угодно. Наконец она проговорила: — Ты хочешь сказать, ты знаешь, кто… кто твой отец?
Шарлотта произнесла эту фразу шепотом, косясь через плечо на соседнюю кровать; но там лежала какая-то индианка, которую постоянно окружала невероятная толпа родственников, и казалось очень маловероятным, чтобы кто-нибудь из этой толпы слушал их разговор.
— Да. Да, знаю. — Георгина улыбнулась, испытывая при этом точно такое же ощущение, какое уже пережила однажды, когда, придя как-то из школы, бегом помчалась наверх сообщить маме, что получила награду за отличный рисунок. — Я знаю. И это… Шарлотта, ты не поверишь, но… нет, обещай мне, что не будешь спорить, потому что я точно знаю…
— Джорджи, да говори же ты, бога ради! А то я тебя ударю.
— Это Мартин.
— Мартин?! Мартин Данбар?! Чепуха, Георгина. Не может этого быть. Это просто невозможно. Мартин, он же такой…
— Какой «такой»?
— Ну, он такой… застенчивый.
— И я тоже. И он тоже высокий, ужасно худой и сутулится.
— Масса людей сутулятся.
— Знаю, знаю. Но есть и еще кое-что. Вот послушай.
И она рассказала Шарлотте. О проявленной Мартином чуткости и заботе, о невероятнейшем мужестве, которое он обнаружил, приехав навестить ее в больнице, о предложенной им помощи, о том, что он вообще относился к ней чем дальше, тем все более по-отцовски.
— Да, но, дорогая…
И тогда она рассказала о гораздо более важных вещах: об имени, об убежденности Энджи, что Мартин любил их мать.
— Не смотри на меня так, Шарлотта. Я знаю, понимаешь? Я просто это знаю. Передай ему, пожалуйста, что ребенок родился. Скажи, что это мальчик, но не говори, как я его назвала.
Максу Георгина решила ничего не объяснять. Для этого у нее не было ни сил, ни мужества. Так уж и быть, пусть он ей заявит, что назвать малыша Джорджем — глупейшая идея, и на этом все и кончится.
Она была почти уверена, что у Няни были как минимум свои серьезные подозрения. Когда Георгина сказала ей, как назвала сына, Няня в ответ лишь сурово кивнула и уронила: «В самый раз». А с другой стороны, возможно, такой ответ был просто еще одним проявлением обычных ее лаконичности и логики.
* * *Георгину тревожило, не сможет ли Энджи сопоставить некоторые достаточно очевидные вещи и все вычислить: она ведь все подмечает, схватывает и отличается большой проницательностью. Но если Энджи что-то и вычислила, то ничем этого не показала. Узнав имя малыша, она только одобрительно кивнула: «Хорошее имя» — и предложила Георгине воспользоваться на несколько дней услугами ее няни или просто приехать пожить первое время у нее. В те дни Георгину не раз мучили угрызения совести из-за того, что прежде она относилась к Энджи с недостаточной симпатией.
Когда в больничной палате, где она лежала, появился Александр, Георгина была так рада и тронута, что даже расплакалась. Он пришел с огромным букетом цветов, заключил ее в объятия, расцеловал, сказал, что любит ее, что сожалеет о том, как глупо себя вел, что она умница и он умоляет ее вернуться в Хартест и жить вместе с ребенком там. Она ответила, что тоже его любит, но хочет остаться жить в Лондоне, однако обещала приезжать в Хартест каждые выходные. Ей было любопытно, прореагирует ли как-нибудь Александр на имя ребенка; но нет, никакой особой реакции он не выказал. Лишь заявил, что находит весьма очаровательным, до какой степени нравится ей ее собственное имя, раз она даже решила передать его по наследству.
Когда Георгина в конце концов — вряд ли здесь уместно выражение «в конце концов», поскольку она выдержала только три дня самостоятельной жизни, — капитулировала и вернулась домой, Александр был заметно тронут. Как-то раз она в библиотеке, возле зажженного камина, кормила ребенка; Александр сидел напротив, смотрел на нее, и глаза у него были необыкновенно нежные и, пожалуй, немного грустные.
