Барракуда - Лунина Татьяна

«Новобранец» оказался не робкого десятка, и уже в тот же вечер накручивал телефонный диск.

— Привет, ушастый!

— Здорово, — привычное «сестренка» в ухо не влетело, и голос показался тусклым.

— Ты в порядке, Мишка?

— Да.

— Слушай, можешь мне раздобыть информацию об Осинском?

— Нет.

— Почему?

— Я про Дубльфима и сам все могу рассказать.

— Про кого?

— Дубльфим — так его кличет наша братва.

— Миш, я тебя умоляю, не вали все в кучу, а? При чем тут ваша братва?

Он — профессор, серьезный человек, президент фонда.

— Ага, — хмыкнул Михаил, — слепому хотелось бы видеть.

— Шалопаев, давай без выкрутасов! Ты его знаешь?

— Ну.

— Можешь ко мне приехать?

— Ну.

— Рыжий, да что с тобой сегодня?! У тебя кто-то мозги украл?

— Душу, — мрачно просветил обворованный.

— Короче, приедешь сейчас?

— Ну.

— О, Господи, — вздохнула она и положила трубку.

Так еще братца сестренка не баловала, обычно обходилась простой яичницей, в крайнем случае, омлетом или жареной картошкой, не забывая, конечно, выставлять на стол Мишкины деликатесы. Но сейчас расстаралась вовсю. Когда раздался дверной звонок, на выглаженной скатерти гостя ждал почти праздничный ужин: с золотистой корочкой курица из духовки, картошечка с укропом и овощной салат.

Михаил был мрачнее тучи и, кажется, слегка под хмельком, в руках он держал бутылку «Столичной».

— Ты уже, по-моему, приложился.

— Ни в одном глазу, — буркнул друг и прямиком направился в кухню.

— А руки мыть?

— Чистые, — Мишка вел себя очень странно: хмуро глядел исподлобья, не называл «сестренкой», не улыбался, не шутил. Чужой угрюмый человек ввалился в квартиру, и хозяйка пожалела о своей затее.

— Что-то случилось?

— Стаканы дай, — она молча развернулась, принесла из серванта в гостиной пару хрустальных рюмок, поставила на стол, — я сказал: стаканы, — достала из навесного шкафчика один, сунула под нос. — И себе.

— Из стаканов не пью, — отрезала она. — А если у тебя неприятности, пережевывай их сам. И хамить в моем доме не смей. Пей и двигай! Сегодня с тобой говорить я не буду, — демонстративно стала у плиты, вытащила сигарету из пачки. Чертов Мишка испортил настроение, и зачем его позвала? Лучше бы Макароне позвонила, Танька все про всех знает.

Ушастый отвинтил пробку, налил доверху стакан и рюмку.

— Пей.

— Не хочу.

— Я сказал: пей.

— Нет.

Он осушил стакан, подцепил на вилку помидор, зажевал и мрачно уставился на «сестренку».

— Ну?

— Не запрягал, не понукай.

— Рассказывай.

— Что?

— Как спарилась со своим поганым ментом.

— С кем?!

— С Жигуновым. Может, напомнить, кто твой дружок? Гнида, из-за которой я отмытарил пятерик за решеткой!

— Ты отсидел по собственной дури, — разозлилась Кристина, — при чем здесь Жигунов?

— Твой кореш меня заложил, предал мое доверие. А сейчас предаешь ты.

— Шалопаев, ты в своем уме? Что ты плетешь?! Кирилл выполнял свою работу, а тебе надо было учиться, а не ошиваться с иностранцами по закоулкам да шмотками спекулировать, — Михаил побагровел, сжал кулаки и молча уставился на двуручную «сестренку». Тяжелый взгляд не обещал ничего хорошего, и та не на шутку струхнула. Вспомнила богатый жизненный опыт своего друга, черный квадрат на паркете и поняла, что ведет себя по-идиотски. Окалина давно считала одноклассника ручным, преданным, как пригретая дворняга. Оказалось, что у этого безобидного пса может проявиться волчья хватка. — Мишка, — присела рядом за стол, глотнула из рюмки, — ты меня, конечно, прости, я никого не имею права судить. Но твои обвинения — полный бред. В чем я тебя предала?

— Ты знаешь Жигунова и молчишь.

— А я должна об этом трубить во все концы?

— Мне — да, должна.

— Тогда я выпью за просветление твоего рассудка, а потом попытаюсь кое-что объяснить, хорошо?

— Валяй, — равнодушно бросил Михаил.

Она залпом осушила рюмку, поморщилась, закусила помидором, лихорадочно соображая, как бы успокоить злобного Мишку. Но на ум ничего путного не шло, и Кристина решила положиться на интуицию. Только бы не занесла, куда не надо.

— Миша, — двинулась на ощупь вперед, — мне не пять лет. Я не должна слушать воспитателя в детском саду, бояться маминого гнева, заглядывать папе в рот. И мне не восемнадцать, когда я должна выбирать правильный путь. Моя мать замужем за приличным человеком, и мой долг перед ней один — не одалживаться. Отец умер, и эта смерть списала все мои будущие и прошлые долги перед ним. С мужем мы прожили мало, и, скорее, он сам ушел на тот свет должником. Ты — единственный друг. С тобой можно ссориться, мириться, спорить — в долговой яме сидеть нельзя. Мы дружим, как равные, но не как должники. Настоящая дружба свободна от долгов, понимаешь? Она обязывает только одному — доверять тому, кто рядом, — Михаил молча крутил в руках ключ от машины. — Годы, уважение, понимание с полуслова — все это, конечно, здорово. Но главное — свобода и доверие, только с ними можно пройти до конца. А иначе, зачем тогда дружить? — Шалопаев по-прежнему не издавал ни звука, рисовал ключом на скатерти какие-то узоры. — Я не хочу быть рабой, Миша. Зависеть от сплетен, чужих языков, твоего настроения. Или мы верим друг другу — и тогда идем дальше вместе. Или нет — и расстаемся сейчас, — все, дальше продолжать этот идиотский монолог нет смысла. Шалопаев никак не реагировал на пламенный спич.

— Лихо закрутила, — вдруг прорезался Мишка и оторвался от своих узоров. — А если я поверю?

— Кому? Мне или Щукину?

— Ты Щуку не замай! С ним я, точно, дойду до конца. Разговор сейчас о тебе.

— И что ты хочешь от меня услышать?

— Правду.

— Какую?

— Что ты не спелась против меня с этой гнидой.

— Посмотри сюда, Шалопаев, — она наклонилась вперед и вперилась в глупые, полные обиды глаза, — посмотри внимательно. Ты знаешь меня почти двадцать лет, когда-то я была в тебя даже влюблена. Знал моего отца, подружек, видел, как у меня растут ноги, руки, голова, помнишь наши школьные драки и ночь, когда свалился на мою голову в деревне. Ты знаешь меня, как облупленную, как никто другой. Разуй глаза, посмотри и скажи: могу ли я тебя предать?

Мишка добросовестно сверлил ее взглядом и чуть ли не пыхтел от напряжения. Казалось, даже слышен скрежет, с каким тяжело проворачиваются его бедные мозговые извилины. Шалопаев был, конечно, парень неплохой, но ему не хватало гибкости, ума и того, что называют прагматизмом. Он слишком доверялся эмоциям, часто пер напролом и признавал только два цвета: черный да белый. И в людях ценил больше всего искренность плюс прямолинейность. Кристина очень надеялась, что эти слагаемые сыграют сейчас ей на руку.

— Я верю тебе, — наконец, выдавил из себя Михаил. — Но если ты когда-нибудь мне соврешь… — и замолчал.

— То что?

— Убью, — просто ответил рыжий друг. — Я за тебя любому глотку перегрызу, но не дай тебе Бог со мной в кошки-мышки играть. Лучше и не пытайся, сестренка. А о своем Жигунове не трусь. Он мне на хер не нужен, нехай живет, не до него. Тут дела заворачиваются покруче. Только пусть эта вошь под ногами не ползает, раздавлю. И на меня не обижайся, это я сгоряча бочку покатил. А теперь, Криська, колись. Давно знаешь его?

И Кристина раскололась. Естественно, не до конца, но ядрами, которых так жаждал этот дуралей, слегка одарила, не жалко. Лучше не потерять двух друзей, чем найти пару врагов. А Шалопаев, как там ни крути, товарищ верный. Хотя и умом не блещет.

— Встретились мы на приеме случайно, и о тебе он ничего не знает, — выдала напоследок самое крупное ядрышко. — Но мне нужен не ты, и уж, тем более, не Жигунов. Мне, как воздух, сейчас Осинский. Ваш Дубльфим, — и перевела дух: кажется, пронесло.

— Далеко запрыгнуть норовишь, сестренка, — ухмыльнулся Мишка.

— Высоко, — уточнила та. — Рассказывай, теперь твоя очередь.